Блондинка

Оробевшая Норма Джин лишь отрицательно помотала головой – нет, не одна. И бросилась вдогонку за Глэдис, и взяла Глэдис за руку в перчатке, и снова Глэдис не вырвала руку, не оттолкнула Норму Джин, ибо конный полицейский пристально смотрел на них. Скоро это случится. Скоро, но не сейчас. Глэдис была не в себе. Казалось, она не может вспомнить, где оставила машину. Но Норма Джин помнила, точно или хотя бы примерно, и в конце концов они нашли свой тускло-зеленый «форд» 1929 года выпуска на торговой улице, идущей перпендикулярно бульвару Уилшир. Норма Джин подумала: как это странно, ну прямо как в кино, что у тебя есть ключ от определенной машины; из сотен, тысяч машин у тебя есть ключ только от одной; ключ, который Глэдис называла ключом «зажигания». И когда ты поворачиваешь его, этот ключ «зажигания», заводится мотор. И теперь ты уже не потеряешься, не останешься в затруднительном положении за много миль от дома.

В машине было жарко, как в печке. Норме Джин хотелось в туалет, просто ужас до чего хотелось, и от этого она так и ерзала на сиденье.

Вытирая глаза, Глэдис раздраженно заметила:

– Одного хочу: не горевать. Но помалкиваю. – И неожиданно резко добавила, обращаясь к Норме Джин: – Что стало с твоим платьем, черт побери, а?

Кромка его порвалась, зацепившись за выщербину в ограждении.

– Я… я не знаю. Это не я.

– А кто? Санта-Клаус?

Глэдис хотела поехать на «еврейское кладбище», но понятия не имела, где оно находится. Несколько раз останавливалась на бульваре Уилшир, чтобы спросить дорогу, но никто не мог ничего сказать. Закурив «Честерфилд», она продолжала ехать вперед.

Сняла со шляпки-колокола липкую вуаль и швырнула ее на заднее сиденье – туда, где месяцами валялись газеты, киножурналы, книги в мягких обложках, задубелые носовые платки и разнообразные предметы гардероба. Норма Джин продолжала ерзать на сиденье, а Глэдис задумчиво заметила:

– Может, у евреев вроде Тальберга все по-другому. Иной взгляд на вселенную. Даже календарь у них не такой, как у нас. И то, что кажется нам новым, необыкновенным, для них давным-давно уже не новость. Ведь они наполовину живут в Ветхом Завете со всеми его бедствиями и пророчествами. Будь у нас такой взгляд… – Тут она умолкла. Покосилась на Норму Джин, которая изо всех сил старалась не описаться, но хотелось ей так сильно, что боль между ногами была острой, точно игла. – В нем еврейская кровь. Еще одно препятствие между нами. Но сегодня он нас видел. Заговорить не мог, но глаза его все сказали. Он видел тебя, Норма Джин.

И в этот момент, меньше чем в миле от Хайленд-авеню, Норма Джин намочила трусики – о несчастье, о стыд и позор! – но остановиться она никак не могла, стоило только начать, и все. Глэдис тут же учуяла запах мочи и, не притормозив, принялась в ярости лупить Норму Джин и кулаком, и раскрытой ладонью:

– Вот поросенок! Свинья, скотина! Испортила такое красивое платье, а ведь оно даже не наше! Ты это все нарочно, назло, да?

Четыре дня спустя задули первые ветры Санта-Ана.

9

Потому что она любила этого ребенка и хотела избавить его от несчастий.

Потому что была отравлена. И эта маленькая девочка тоже была отравлена.

Потому что песочный город рушился, объятый пламенем.

Потому что в воздухе стоял запах гари.

Потому что рожденные под знаком Близнецов должны были согласно календарю «действовать решительно», а также «проявлять мужество в определении дальнейшей своей судьбы».

Потому что в этом месяце у нее была задержка, месячные прекратились, и отныне она не будет женщиной, желанной для любого мужчины.

Потому что вот уже тринадцать лет она работала в проявочной на Студии, тринадцать лет верно и преданно помогала создавать великие фильмы с главными звездами американского кино, влиявшие на самую суть Америки. А теперь вдруг выяснилось, что молодость прошла, а душа ее поражена смертельным недугом.

Ей лгали в студийном лазарете, и нанятый той же Студией врач уверял, что кровь ее вовсе не отравлена, хотя она была отравлена. Химические яды проникали даже сквозь двойные резиновые перчатки, просачивались в кожу и кости рук. Тех самых рук, которые целовал ее возлюбленный, восхищаясь их красотой и изяществом. «Руки, которые утешают» – так он говорил. Яды проникали в костный мозг, разносились по кровотоку, отравили мозг, пары́ их просочились в ничем не защищенные легкие. Перед глазами все дрожало. Глаза болели даже во сне. Ее коллеги боялись признаться, что тоже больны, боялись, что их уволят и они станут «безработными». Потому что в 1934-м в Соединенных Штатах настали просто адские времена. Адские и позорные. Потому что она звонила и говорила, что заболела, звонила и говорила, что больна, звонила и говорила, пока ей не сообщили, что «она уже больше не в штате Студии, что пропуск ее аннулирован и охрана ее не пропустит». И это после тринадцати лет.

Потому что больше никогда она не будет работать на Студии. Никогда не будет продавать свою душу за гроши ради биологического выживания. Потому что должна очиститься сама и очистить свою пораженную недугом дочь.