Блондинка. том I

— Пожалуйста, прости меня, Норма Джин, просто сейчас нет другого выхода… твоя мама больна, врачи говорят, она очень больна… она могла причинить тебе вред, сама знаешь. Она просто не может быть сейчас тебе мамой… и я тоже не могу быть тебе мамой — ой, Норма Джин! Скверная девчонка! Больно же!

Оказавшись внутри, в прохладном и сыром помещении, Норма Джин вдруг почувствовала, что ей нечем дышать, вся задрожала, а у двери в кабинет директора зарыдала. И, заикаясь, стала объяснять полной женщине с точно из камня вырезанным лицом, что никакая она не сирота, что у нее есть мама. Она не была сиротой. У нее была мама. Мисс Флинн торопливо удалилась, громко сморкаясь в носовой платок. Мистер Пирс внес чемоданы Глэдис в вестибюль и тоже поспешно удалился. И заплаканная, шмыгающая носом Норма Джин Бейкер (именно под таким именем значилась она в документах; родилась 1 июня 1926 года, в окружной лос-анджелесской больнице) осталась наедине с доктором Миттельштадт, которая тут же пригласила зайти к себе даму помоложе, хмурую женщину в грязном халате. А девочка продолжала протестовать. Она не сирота. У нее есть мама. У нее есть папа, он живет в огромном особняке на Беверли-Хиллз.

Доктор Миттельштадт разглядывала свою новую восьмилетнюю подопечную сквозь толстые стекла очков. А потом сказала, не злобно, даже скорее добродушно, со вздохом, от которого на миг приподнялся ее внушительный бюст:

— Побереги слезы, дитя мое! Они тебе еще пригодятся.

Брошенная

Если бы я была по-настоящему хорошенькой, отец бы приехал и забрал меня.

Четыре года, девять месяцев и одиннадцать дней.

В тот год вся Северная Америка, весь этот обширный континент превратился в страну брошенных детей. И больше всего их было в южной Калифорнии.

После того как перестали дуть горячие сухие и безжалостные ветры, начали находить засыпанных песком и мусором младенцев. Повсюду — в дренажных канавах, высохших водостоках, у железнодорожных насыпей, прибитых ветром к гранитным ступеням церквей, у порогов больниц и муниципалитетов. Только что рожденных младенцев с окровавленной, еще не отрезанной пуповиной находили в кафе и барах, на скамьях в церкви, в мусорных баках и контейнерах. Как же завывал и стонал ветер все эти дни, но когда он наконец стих, послышались новые стоны. То были крики младенцев. А также их братьев и сестер постарше: детишки лет двух-трех бесцельно блуждали по улицам, у некоторых дымились одежда и волосы. У этих детей не было имен. Эти дети не умели говорить, они ничего не понимали. Раненые, многие с сильными ожогами. Другим повезло еще меньше: они или умерли сами, или их просто поубивали — маленькие трупики, часто изуродованные до полной неузнаваемости, торопливо убирали с улиц Лос-Анджелеса специальные санитарные команды. Забрасывали в грузовики, везли в каньоны и хоронили в общих безымянных могилах. Ни по радио, ни в газетах ни слова! Никто не должен этого знать.

Их называли брошенными. На них «просто не хватало милосердия».

Над Голливудскими холмами сверкали ослепительные молнии, гроза обрушилась на город, точно гнев Иеговы, постель, которую делила Норма Джин с мамой, взорвалась. Огненная вспышка — и следующее, что видит и понимает Норма Джин, это свои опаленные волосы и ресницы, слезящиеся глаза, как будто ее долго заставляли смотреть на яркий свет, и то, что она одна, без мамы, в этом месте, для которого у нее нет другого названия, кроме как это место.

По ночам, стоя на кроватке (босоногая, в одной ночной рубашке), Норма Джин всматривалась в узкое оконце под карнизом и видела мигающие неоновые буквы на башне в Голливуде: «RKO[20] Motion Pictures». В скольких милях они от нее находились, определить она не могла.

RKO RKO RKO

Настанет день и…