Блондинки начинают и выигрывают

— Эта, я извиняюсь… Не хотел я… Как деньги в руки попали, так ровно сдурел. Такие уж у меня организмы… Требуют своего, хоть тресни… Но теперь я завязал. Чесс слово завязал! Обрыдло мне все, чесс слово! Нормальной жизни хочу. Может, даже жениться хочу.

— На ком? — мимоходом удивился я.

— Эта… На бабе какой-нибудь. Эта… Согласен кого-нибудь замочить или там еще чего требуется. Чего изволите… — бубнил под нос. Своим виноватым видом он напоминал шкодливого пятиклассника, наказанного за плевки в одноклассниц-чистюль. Плодом бурной работы его совести было стыдливое обещание мне в спину: — Я больше не буду! Чесс слово!

Я остановился, с тоской глядя на бледные расплывчатые пятна фонарей в мокрых кронах. А какой план был хороший!.. Чертовски удачный план… И даже не один план — множество, один другого лучше. Так обставить можно было бы, как будто все произошло естественно… И все были бы довольны — и я, и жена, и милиция, и даже (был и такой вариант) сам Кеша… И никто бы никогда не дознался, ничего не понял. Главное, что налицо — одно лицо…

Может, все же рискнуть? Ведь отступить никогда не поздно. Да и по деньгам это будет стоить не так уж дорого. Семейная поездка в Европу на Рождество — и то дороже. А если не выйдет — что ж, все равно никто не дознается, что…

Однако встревоженный голос где-то глубоко внутри (может быть, именно этот пришепетывающий нудливый голос, на корню душащий все самые интересные человеческие начинания, и называется интуицией?) раздосадованно брюзжал: да ведь он изрядно глуп, этот Кеша, это же очевидно. Да он просто болван, недоумок, с трудом окончивший три класса провинциальной спецшколы для особо одаренных тупостью детей.

Но так даже лучше! Из опасения провала он не станет умничать, будет тщательно выполнять мои инструкции. Поопасается вставлять палки в колеса и выражать собственное мнение. Пусть он твердо усвоит, что дотошное выполнение всех моих указаний — вот единственный залог его сытой и спокойной жизни в комфортных условиях. А будет фордыбачить — в два счета опять окажется на улице, в подворотне, на перекрестке… И пусть дергается, изображая полоумного паралитика, хоть до пенсии. Если, конечно, его раньше не отправят на тот свет заботливые конкуренты.

И потом, образование — дело наживное… Там подправить, тому обучить, на то натаскать… А лучше пусть вообще молчит и супит брови. А что, если отдать его в вечернюю школу? Или нанять репетиторов, чтобы они подтянули его хотя бы до уровня средней дебильности? Нет уж, сначала логопедов — чтобы вытравили из Кешиного блеянья его невыносимое «эта»!

— Вот что, — произнес я, очнувшись от тягостного раздумья.

За мной умоляюще следили жалобные живые глаза. Это были глаза побитой собаки, выгнанной из дома за воровство обглоданной мясной косточки и уже неделю отчаянно голодавшей. Вот она трется возле знакомой калитки, робко поскуливает, завидев грозную фигуру хозяина, трусит за ним невдалеке — и все ее существо полнится одним страстным желанием: «Возьми меня обратно. Я буду хорошим!»

— Я, конечно, не должен этого делать, — начал я многозначительно.

Обметанный грязноватой щетиной подбородок мрачно опустился вниз, взгляд потух и тоже пополз долу, к грязным опоркам на ногах.

— Конечно, я должен был бы забыть нашу идиотскую встречу и расхохотаться тебе в лицо… Наконец, я должен был просто хорошенько врезать тебе за то, что ты бездарно растратил выданные на проживание деньги… И это было бы благом для тебя, Иннокентий. Но!..

Умоляющий взгляд воспрянул горе, жадно лобзая мое назидательно-строгое, учительское лицо. В нем засветилась робкая надежда.

— Но я не сделаю этого! Пусть назовут меня слабовольным дураком, но я сделаю еще одну попытку вытащить тебя из грязи. При примерном твоем поведении и прилежании, может быть, мне удастся сотворить из тебя что-то, отдаленно напоминающее человека… Однако! — Я грозно поднял указательный палец. — У меня есть условия!

Кеша невольно вытянулся по струнке и чуть было не взял под воображаемый козырек, буравя меня преданным взглядом. Впрочем, скорее всего, он плохо понимал, что именно я ему говорю, ориентируясь больше на интонацию. Язык приказов и легких ударов по темени, вероятно, был бы куда более понятен ему. Но снисходительная интонация сулила прощение.

— Условия следующие… Во-первых, беспрекословное выполнение всех моих указаний, как бы абсурдны они тебе ни казались. — (О черт, ведь он наверняка не знает значения слова «абсурд»!) — Короче — любых указаний! Во-вторых, забудь навсегда слово «замочить». Никого «мочить» мне не нужно, а если бы, паче чаяния, мне вдруг потребовалась подобная услуга, то к тебе я ни за какие коврижки не обратился бы. Ты бы все дело провалил. В-третьих… В-третьих, деньги на руки я тебе давать больше не буду, дабы не вводить во искушение. А если и буду, то потребую отчета за каждую израсходованную копейку. Кроме того, есть еще и в-четвертых, в-пятых, в-шестых… Но ты о них узнаешь позже. Итак?