Блуд на крови

Тем временем Олимпиада, скучавшая после неожиданно исчезнувшего из-под окон казака Левченко, стала вдруг с какой-то грациозной вежливостью изъясняться с Ермолаем. С ней, впрочем, у нового старшего продавца и прежде были непринужденные отношения. Ермолай вел себя до некоторой степени нахально, пускаясь на рискованные разговоры:

— Что ж вы, Олимпиада Федоровна, столь обманчивую внешность имеете?

Олимпиада удивлялась:

— Вы об чем намекаете, Ермолай Павлович?

— Сказывают в народе, что к вам сыночек купца Артамонова сватов засылал. И вы ему отказали, так он, сердечный, вторую неделю с горя пьет — не просыхает.

— Это тебя не касается, но зачем ты внешность мою упомянул?

— По наружности лица вы ангел небесный, а сердце ваше — каменное…

— Ха-ха! — зарделась польщенная словами Ермолая Олимпиада. — Так ведь я не бесприданница какая, могу и выбрать себе кого по сердцу.

— Но и артамоновский сынок из себя хоть куда. Правда, прыщеват малость, да причина тому известная, супруга быстро вылечит.

— И нос, скажи, как у хрюшки. Тьфу, лучше как наш Филиппов — в Неву, чем с таким страшилой на одной подушке спать.

Ермолай принимал серьезный вид:

— Не прокидайтесь женихами, сударыня! А то ведь как говорится: «Не найдешь паренька, так и выскочишь за пенька!»

Олимпиада возмущалась:

— Это я-то за пенька?

— Нет, я вообще имею в виду! — И, помолчав, с глубоким вздохом добавлял: — Вы из себя-с такой предмет вожделения представляете, что будь у меня миллион, так я его к вашим ножкам бросил бы.

Олимпиада опять краснела:

— Зачем такая неуместная щедрость?

— Изволите ошибаться, Олимпиада Федоровна! Это что ни на есть самая корысть. За свой миллион я попросил бы сокровища много бóльшие…

— Что такое? — хмурила бровки девушка.

— Я попросил бы позволения облобызать пальчики, извините, на ваших ножках. И был бы самым счастливым на всем белом свете!

— Ах, какой вы ветреник!

Ермолай шептал на ухо, воровато оглядываясь по сторонам, чтобы кто не заметил его выходок, — за такие шуточки хозяин в два счета из магазина прогонит:

— Кто ж за сто рублей алтын жалеет?

— Ловелас! У вас дома живет девица, жена, что ль, ваша?

— Племяшка-сирота!

Он брал Олимпиаду за руку, та вырывалась и уходила к себе на второй этаж, который под квартиру занимал Скоробогатов с семьей.

Ермолай мечтательно шептал:

— Эх, повезет же кому-то… А впрочем, счастье — не лошадь, не везет по дорожке прямо!

Карьера (окончание)

В разгаре был золотой август. В канун Успения Пресвятой Богородицы хозяин позвал к себе в квартиру Ермолая. Тяжело отдуваясь, он пил из запотевшего кувшина янтарного цвета пиво. Угостил гостя, крякнул:

— Садись!

Ермолай был озадачен: что за оказия, зачем в свои хоромы пригласил его строгий Скоробогатов?

Выпили по стакану. Оба молчали. Вдруг хозяин впился глазами в гостя:

— Как же это ты, Ермолай, живешь в блудном грехе со своей девицей? Ведь на том свете отвечать придется!

Тот промямлил:

— Коли прикажете… могу и под венец… грех, конечно.

Скоробогатов вцепился громадными жилистыми ручищами в подлокотники кожаного кресла. Лицо все более наливалось кровью, глазищи темнели и темнели, отражая и душевные сомнения, и животную ярость. Наконец он громко рявкнул:

— Ты, кобель, зачем моей Олимпиаде глазки строил? Зачем речи льстивые говорил? Под мой капитал, подлец, копаешь?

Ермолай побледнел от страха, напустил в порты, а язык прилип к гортани. Мысли лихорадочно неслись в помутневшем разуме: «Конец! Погиб! Выгонит со службы…» Он пролепетал:

— Помилуйте, Фед Федыч… Ей-богу, ни сном ни духом!

Скоробогатов хрястнул кулачищем по столу, и графин с пивом чуть подпрыгнул, а стакан упал, покатился по столу и грохнулся на ковер.

— Молчать!

Хозяин тяжело засопел, покрутил головой и вдруг, словно побежденный боец, тихо сказал:

— Хрен с тобою, паразит! Лучше жениться, чем волочиться. Моя дуреха в тебя влюбилась. Нашла женишка! Вот уж точно: бабий ум волоса тоньше. Буду вас под венец ставить.

Не поверил своим ушам Ермолай. Подсеклись ноги, повалился на колени, ухватил руку хозяина, стал губами мусолить:

— Ах, благодетель! Век буду Бога благодарить.

Хозяин руки не отнимал:

— Я ведь понимаю, что ты Олимпиаде не пара. Какой ты ей муж? Но, видать, судьба нам породниться. А ты, Ермолай, не зарывайся, помни свой насест.

Потом хлопнул себя по лбу, вспомнил:

— А эта, что живет у тебя, гризетка: детей с ней не нажил? Дашь ей отступных. — Наморщил лоб, размышляя. Затем достал из ящика письменного стола толстый бумажник, протянул две «катюши». — Возьми, это от меня ей…

— Ах, щедрость какая, так и скажу: «От благодетеля нашего купца первой гильдии Федора Федоровича Скоробогатова-с двести рублев! Молись, дура, за его здравие!» — и от себя деньжат ей еще добавлю — по обстоятельствам дела. И не извольте насчет этой… как ее… грызетки сомневаться. Это так, пустяк-с!

* * *