Блудный брат

Водитель смотрел на нас с некоторого расстояния, сдерживая улыбку — либо он когда-то уже схлопотал за свое хихиканье, либо видел подобное множество раз. Конвоира я вообще не видел, вероятно, он ушел в казарму сразу же после того, как подключил шланг, и как раз в этот момент он вышел из здания в обществе сержанта, макушка которого напоминала мяч для гольфа — голая и покрытая мелкими шишечками. Сержант подошел ближе и небрежно отдал честь, несколько иначе, чем это делается обычно, — приложенная ко лбу рука была согнута, словно он прикрывал глаза от солнца. Я окаменел, хотя из глаз у меня все еще текли слезы, а в носу отчаянно жгло. Открытый от удивления рот представляет собой мало эстетичное зрелище, но помогает перевести дыхание, во всяком случае, меня это наверняка спасло от удушья. Я смотрел на сержанта Кашля, который мгновением раньше вернулся ко мне в воспоминаниях, а теперь — в реальности. Он окинул группу кашляющих и чихающих голышей бдительным взглядом, не пропустив и меня, но я не заметил в его глазах ничего напоминающего улыбку или понимание, ничего, что говорило бы о том, что сержант Кашель — знакомый мне сержант, а не его копия с той стороны мира. Видимо, это все же была копия. Но подобие было потрясающим — так же как и Кашель, он приподнялся на носки и крикнул:

— Не могли бы вы выстроиться в две шеренги? — И если бы он не добавил: — Жопы подравняйте, мать вашу… — я бросился бы ему на шею.

Но Кашель, наш любимый Кашель, не употреблял слов крепче, чем «черт», да и то, услышав известие о начале Третьей мировой войны. Водитель пожал плечами и толкнул в плечо стоящего ближе всех, показав ему на прочерченную на асфальте линию.

— Можно побыстрее? — рявкнул Кашель, может, и не Кашель, но точно сержант. — А то хотелось бы успеть еще сегодня.

Я вздохнул, с сожалением и облегчением одновременно. Кашлю было абсолютно чуждо чувство юмора. Подобная ирония в словах и голосе не свойственна была органам речи сержанта Кашля, нашего сержанта Кашля. Этот был усовершенствованной версией нашего, отличавшейся наличием казарменного юмора и умением употреблять ругательства. Я подумал, что когда-то предпочел бы именно эту модель, но сейчас ощутил идиотскую ностальгию по «своему» Кашлю, отверг нового и решил ему не поддаваться. Мы выстроились в некое подобие двух шеренг, на лице сержанта отразилась боль, в этом отношении он был похож на моего Кашля.

— Сегодня вы только получите форму и распределите между собой койки и шкафчики, — сказал сержант. — Настоящее…

— Простите… — Я поднял руку, чтобы задать вопрос. Мешок тут же свалился, и я, вместо того чтобы заняться вопросом, занялся мешком. Сержант нахмурился, я посмотрел на него подтягивая вверх мешок. — Простите, на этот раз за мешок. — Я лучезарно улыбнулся. — Я хотел спросить, как нам вас называть? — Сержант вытаращил глаза, давление внутри его организма явно возросло — я видел, как затрепетали ноздри, словно клапаны котла. — Если нужно будет вас позвать, или еще что…

— Меня позвать? — рявкнул он. — А зачем вам меня звать? Я что вам, прислуга в отеле? — Он сделал шаг в мою сторону, затем второй и остановился в метре от меня. — Я что, должен вам кофе в постель приносить?

— Сержант… — Я слегка наклонился вперед и заговорил тихо, но отчетливо: — Если это армия, а очень на то похоже, то у меня звание капитана. Ну и что — я вам буду кофе носить? — Я обошел остолбеневшего сержанта и, сопровождаемый аплодисментами коллег-наемников, направился в сторону здания.

Я вовсе не собирался разозлить сержанта или сделать его объектом насмешек. Я хотел выяснить, действительно ли это, черт побери, сержант Кашель или нет. Если я получу нагоняй, значит, это чужой сержант, обиженный и ищущий любого повода, лишь бы на мне отыграться. Если же этот человек — Кашель, или Теодор Л. Лонгфелло, то его чувство справедливости не позволит ему измываться над Оуэном Йитсом, поскольку Кашель знает, что Оуэн Йитс действительно капитан в отставке; во-вторых, он знает, что не кто иной, как он сам, учил его основам боевых действий; в-третьих, если кто-то был недоволен сержантом, то тот сперва вспоминал все свои грехи и лишь потом соответствующим образом реагировал. Но если он не считал себя виноватым в собственных глазах — беда курсанту. Естественно, я не помнил, чтобы он когда-либо счел себя виноватым, но подобное поведение он в конечном счете превратил скорее в ритуал. Посмотрим.

Направляясь к зданию, я увлек за собой остальных, но у самых дверей отодвинулся, пропуская идущих следом, а сам огляделся вокруг, словно кого-то искал. Будда замедлил шаг раньше, и в конце концов мы остались одни. Я подошел к пластиковому столу с двумя скамейками, на крышке которого кто-то услужливо разложил полтора десятка пачек разных сигарет. «ГГ» среди них не было, я схватил «марльборо» и закурил. Будда поставил ногу на скамейку, опираясь локтем о колено.

— Ну и как думаешь, мы там?

— Судя по тому, что мне удалось увидеть, — похоже, да.

— Ты что-то видел?

— Почти все, — похвастался я.

— Как? Ведь… Эй! Ты же первый отравился их препаратом?