BLUE VALENTINE

Здесь на даче он решил, что, все-таки, наверное, уйдет от нее. Отношения между людьми такая хрупкая вещь. Стало навсегда невозможно их тонкое чувствование и потребность друг в друге. Когда лишь он и она — и больше никого. Только на любви и необходимости другого — можно переплыть бездну человеческого несовершенства и слабости. Они, конечно, могли бы, как два солдата, хвастающихся, что, вот, всего две истерики, а так — очень даже хорошо выдерживаем атаки. Но зачем они их выдерживают? “Мы как две тени, в нас нет жизни, — думал Захар. — И одна забота — обойти еще одну возможную мину. Чтобы что?…” Она “доказала”, что имеет право жить вне его. Да, она свободна — и это был ее конец в нем.

Он шел по лесу и думал, что все-таки, несмотря на весь инфантильный “протест” и требовательность — никогда бы не ушел от нее. Все-таки она была очень глубоко в нем. Он вспоминал романтику их загородных гуляний, когда она посвящала Захара в ботанику… Подобные воспоминания так умиляли его. Всего этого уже не будет. Она никогда не будет прежней для него, да и вся ботаника… Может ли быть ботаника после Освенцима? Ему должно хватить сил отпустить ее (даже если она уже этого не хочет) — если прежнее и неразломанное уже невозможно. Пропала чистота чувствования, пропала уверенность в исключительности тебя для другого.

Да, он мыслил о многих вещах совершенно по-идиотски. Последние события его отрезвили. Это не могло ей не нравиться. Но все это слишком поздно. Ни прошедшие почти уже три месяца не излечили ее, ни его “добродетели”… Более того, она была убеждена, что ни в чем не ошиблась, а ошиблась жизнь. Захар был “плохой”, с которым можно так, теперь он “хороший”, с которым так нельзя. Словно он вещь, посторонний малознакомый человек. Будто на этот случай есть своя математика — подсчитывать заслуги. Ему было уже не больно быть нелюбимым, быть “брошенным” — ему все равно было больно уйти, больно остаться один на один со своей жизнью, в которой не было никакого проку…

Ну, вот, он и “победил”, как он теперь всегда побеждал. Он вторично завоевал эту женщину (что было посложнее, чем в первый раз), убил любовь. Отчего же он не рад? Почему уехал на дачу? (Вторая ночь порознь за три месяца.)

“Эхо Москвы” на даче — незаменимая вещь. Оно поставляло человеческий голос. Даже одиночество с ним сподручнее. Выключал радио — и становилось страшно. Не чего-то или кого-то — было страшно своей тоски. Опять думал об Оксане, опять хотел ее видеть. Вспомнил, как приезжал к ней с Кириллом ночью в прошлом году, думая, что им будет неуютно одним ночью в еще недостроенном доме, пожертвовав возможностью почитать, поработать, слетать в гости. Какого черта! Ничто ничего не значит! Приговорен и отвергнут. Теперь он “отомстил”. Там все разрушил и здесь — “ушел”. Ему не нужно любви, не нужно никого — он боялся одиночества. Этого монстра его жизни.

Адамо Георгия Масишвили сменил Гудмен Бориса Алексеева. Захар активно сажал аккумулятор “Ослика” (родительских “жигулей”, постепенно перекочевавших в его собственность).

“Каково ей сейчас там? А если режет вены?”

…Самое невыносимое на даче — ожидание. Ожидание того, кто вроде бы обещал приехать. Ожидание хоть кого-нибудь. С утра был ливень, поэтому Захар отогнал машину на плиты (иначе бы не выехать). Приехал и уехал отец, и теперь на весь день он был лишен человеческого голоса. “С кем она, как она, моя изменница-жена?”

Лишь ветер и звук его жующих челюстей. Естественно — соседские пилы и стук молотка. Каждые пять минут он смотрел в окно — не идет ли кто-нибудь. Никто не шел. Это он так приучал себя к одиночеству.

Ночью снились безумные сны: про летающие фиолетовые яйца с крылышками. Он пытался увидеть свою будущую жену. Почти увидел ее, но не любил. Просто торчал и восхищался. Грезил и безумствовал от усталости.

Как жажду средь мрачных равнин

Измену забыть и любовь…

Отчего-то он вдруг полюбил романсы, самый сентиментальный и нелепый жанр. Когда-то это представлялось утонченным и оригинальным, в контексте декадентской любви и откапываемых исторических корней. Теперь надрыв и непритязательность романса стали ему и вовсе по душе.

Измену забыть и любовь…

Он выработал в себе такие кислоты, что способны переварить и это. Но неизбежно разъеданию подвергался и податель боли. Теперь он — только собеседник.

Сосед за небольшим болотцем, отделяющим их вместо забора друг от друга, насвистывал что-то среднее между Есениным и Джо Дассеном. На поселок опустилась ночь, не пронизанная ни одним огоньком. Замолчал сосед, и стало так, словно Захар застыл на плоту посреди моря. Лишь звезды и слабый шум листвы. Он всегда любил ночь. Но здесь ночь была бесконечна и глуха, словно тюрьма.

…Захар победил всех своих врагов. И тут же силы оставили его. Непроходящая тоска и беспросветность.

Круг хорош тем, что возвращаясь назад — не повторяешь ни одного метра пути. (Опыт вечернего гулянья с собакой.)