Блуждающая звезда

Лоусон, точнее Тот, кто раньше им был, вдруг ощутил себя частью чего–то, чего и сам не знал. Едва он понял это, как хоровод спиралей распался, исчез, словно по волшебству. Все обрело цвета, непривычные, но осмысленные. Хаос звуков оформился в мелодию, довольно странную, но очень приятную. Мелодия была то холодной, то азартной, в ней было много гремящего металла, через миг сменяющегося мягким перебором нейлоновых струн.

И Тот, что прежде был Лоусоном, увидел Черную дыру — бесконечные, разграфленные черненым золотом соты, до отказа заполненные невесомой материей несовершенного. То была первооснова, и ключ ее принадлежал Тому, кто когда–то называл себя Лоусоном. Он мог сотворить все, что желал. Он знал, как это сделать. Для начала он сотворил тело — небольшое и могучее, с руками, ногами и крыльями. На гордо посаженную голову Тот, кого знали как Лоусона, вдруг захотел примерить рога, два витых рога, что немедленно и сделал — ведь он мог делать. Он расправил крылья и устремился вперед — прекрасный, всеобладающий и всемогучий. Он летел средь фантастических миров, где пели прекрасные девушки, и огромные, похожие на слонов животные отплясывали грациозные брачные танцы. Он видел леса, дышащие голубой корою деревьев, утопающие в поймах рек алые луга, острые, словно бивни, белоснежные пики гор. Он видел тысячи солнц — оранжевых, малиновых и фиолетовых. Он видел много черного, словно дыра, которая стала его естеством, но теперь черное распадалось на мириады оттенков, ведь абсолютно черного не существует; даже космическая ночь есть не что иное, как наитемнейший оттенок горного снега. А сколько в черном багрянца, лазури и камеди! А еще здесь есть киноварь и пурпур, и влажно–золотистый блеск сорванных на заре лимонов. Цвели сады, и рыбаки вытаскивали сети с среброчешуйчатой рыбой. Некто ходил по воде, и Тот, кто некогда именовал себя Лоусоном, внезапно подумал, что и он теперь сможет вот так, запросто ходить по воде. Теперь он мог все.

Он жадно вслушивался в звонкий перебор струн, яростно и нежно взывающих:

— Ты познал Истину! Ты стал частью Истины! Ты — слуга Истины!

И новое существо Того, кто некогда откликался на имя Лоусон, трепетало от сладкой истомы.

Краски заключенных в соты миров манили его. Тот, кого недавно считали Лоусоном, взламывал замки и рисовал цветную радугу, какой не видел никто. В ней были сотни, тысячи, мириады оттенков. Небрежно разбросанные по черному бесцветью невесомого стекла, они образовывали ковер, аляповатый и безвкусный, поющий нестройные песни. Тот, кого мать нарекла Лоусоном, повел руками, и краски стали перемещаться, порождая очертания, подвластные законам высшей гармонии. Музыка также обретала стройность, выстраивая звуки шеренгами стойких одноногих солдатиков, и вскоре все вокруг содрогалось от могучих аккордов. Это была неистовая симфония, беспорядочно перебрасывающаяся тонами. Тот, кто был прежде Лоусоном, навел порядок и здесь, оформив звуки по регистрам — от альтового ряда пельтастов до двенадцатидюймовок–басов. Во время действа он поймал себя на том, что ему нравится наводить порядок. В порядке была Истина. Он летел сквозь ячеи миров, составлявших естество Черной дыры, и вносил в них искру, именуемую Истиной. Взамен миры дарили Тому, кого когда–то называли Лоусоном, безбрежную силу, огненным потоком заполнявшую каждую клеточку нового тела. Сила была грандиозной, близкой к бесконечной. Он жадно пил ее, прихватывая губами за звездные сосцы. Он остановился лишь тогда, когда понял, что может все. Он пожелал удостовериться в своем открытии и широко развел руки, испустив два потока, бешено искрящихся сквозь разноцветную темноту. Потоки скользнули вдоль конуса, где–то на периферии безбрежности столкнулись и слились, крепко прижавшись друг к другу. И вспыхнула звезда, столь яркая, что у Того, кто считал себя Лоусоном, почти заболели глаза. Почти, ибо уже не было света, способного заставить зажмуриться Того, кто гордо именовал себя человеком.

И Тот закричал:

— Истина! Я Повелитель Истины! Я человек!

Закричал так громко, что задрожали желе туманностей, а звездный Скорпион вонзил ядовитое жало в свою спину и забился в судорогах, разбрасывая во все стороны комки комет. По черному с белизной небу мчались Псы, пытающиеся догнать двух гончих Медведей. Пел Рог, Кассиопея поднимала бокал с растворенным в уксусе жемчугом, крылатый Пегас стремительно плыл меж рифов, распугивая крылатых Дельфинов. Что–то мерили Весы, звонкие ходики Времени отбивали ход. То медленно, то быстро, так, как хотел Тот, кто некогда считал себя человеком.

— Человек! — закричал Он, рассекая своим криком на части ровно переплетенные модули сот. Те превратились в блестки и бросились во все стороны, пронзая пространство от края до края.

— И все, — сказал Родившийся Лоусоном, расхохотавшись. А потом Он закрыл глаза и пожелал очутиться на своем старом корабле.

Лицо объявившегося в рубке гостя было другим, но Be Наурд признал его.

— Ты ведь Лоусон?

— Да, — ответил Он и не узнал собственного голоса.

— Ты вернулся?