Блуждающая звезда

Я вспоминаю это, когда над рейдом сгущается ночь, потому что мне кажется, что здесь, в этой пещерке, я впервые никуда не бегу. Сердце наконец-то бьется в груди ровно и спокойно, я дышу легко и не слышу свиста в бронхах.

Я проснулась перед рассветом от лая собак. Моряки отыскали меня в моей пещерке и отвели обратно в Арсенал. Когда я вошла, мама встала с койки, бросилась ко мне, обняла. Она ничего не сказала. И я тоже ничего не могла ей сказать — ни объяснить, ни повиниться. Я знала, что никогда больше у меня не будет такого дня и такой ночи. Это осталось во мне, с морем, с ветром, с небом. Теперь сажайте меня в тюрьму хоть навечно.

Никто ничего не сказал. Но люди, которые до этого меня не замечали, теперь стали приветливы. Пастушок подсел ко мне и заговорил так вежливо, что, я удивилась. Мне казалось, что, пока я пряталась там, на скалах, прошли годы. Теперь мы с ним могли разговаривать целыми днями, сидя на полу у высоких окон. Ребе Йоэль тоже подходил к нам, он рассказывал об Иерусалиме, об истории нашего народа. Особенно я любила слушать, как он говорил о вере.

Ни отец, ни мама никогда на эту тему не говорили. Дядя Симон Рубен — иногда, но больше о ритуалах, праздниках, свадьбах. Для него все это было в порядке вещей, ничего страшного, никакой тайны, так, обычаи. А когда я задавала ему вопросы о вере, он сердился. Хмурил брови, смотрел косо, а мама стояла с виноватым видом. Я знаю почему, ведь мой отец не верил, он был коммунистом, так мне говорили. Поэтому дядя Симон Рубен не решался позвать раввина и о религии отзывался с гневом.

Но когда Пастушок разговаривал о вере с ребе Йоэлем, он становился совсем другим. Я любила слушать их и одновременно украдкой рассматривала — Пастушка с отросшей бородой и золотистыми волосами и Йоэля, черноволосого, худого, с очень бледным лицом. Глаза у него были светло-зеленого цвета, как у Марио, и мне думалось, что он-то и есть настоящий пастырь.

Странно было слушать разговоры о вере здесь, в этом большом помещении, где нас держали под арестом. Пастушок и Йоэль понижали голос, чтобы не мешать другим, и мне казалось, что мы не в Тулоне, а в египетском плену и что грозный голос грянет с небес и с гор и воссияет свет над пустыней.

А я задавала, наверно, глупые вопросы, я ведь ничего не знала. Отец ни о чем таком со мной никогда не говорил. Я спрашивала, почему нельзя произносить имя Бога и почему Он незрим, почему скрыт от глаз, если это Он сотворил все сущее. Ребе Йоэль отвечал, качая головой: «Он не скрыт от глаз и не незрим. Это мы незримы и скрыты от глаз, ибо мы во тьме». Он часто повторял: «тьма». По его словам выходило, что вера — это единственный свет, а вся жизнь людей, все их дела, все, что они создают великого и прекрасного, — все это тьма. «Тот, кто сотворил все сущее, — говорил он, — наш отец, мы рождены от Него. Эрец Исраэль — место, где мы родились, место, где свет воссиял впервые и где сгустилась первая тьма».

Мы сидели у зарешеченного окна, и я смотрела на синее-синее небо. «Никогда нам не доплыть до Иерусалима», — сказала я однажды, потому что устала, так устала об этом думать. Мне хотелось обратно в мою пещерку в скалах над морем. «Может быть, Иерусалима и нет на свете?» Пастушок посмотрел на меня с яростью. Его доброе лицо исказилось от гнева. «Почему ты так говоришь?» Он произнес это медленно, но глаза его горели нетерпением. «Может быть, и есть, — не унималась я, — но нам все равно не доплыть. Полиция нас не выпустит. Придется ехать назад, в Париж». — «Нет, — сказал Пастушок, — не выпустят сегодня — мы уплывем завтра. Или послезавтра. А если нас не пустят на корабль — мы пойдем пешком, пусть даже идти придется год». Не знаю, надо ли ему было уехать, чтобы забыть, но он тоже хотел увидеть землю, где родилась его вера, где была написана первая книга. Сердце у меня билось чаще, когда я видела свет в его глазах. Раз он так хочет доплыть до Иерусалима, думалось мне, может быть, мы и вправду доплывем когда-нибудь.