BMW Маяковский

– Даа, – протянула Тэффи, – конечно. А вот почему убивают? Деньги, ненависть – все второе и третье. Главное то, что хотят забрать душу, чтобы потом, когда умрешь, эта душа продолжила жить в тебе. Или желают прожить душой жертвы, а после смерти ее включить уже свою и продолжить свое бытие. Бессмертия так хотят.

Допили коньяк и поехали— без Николая, ушедшего писать стихи в мир иной, куда вела еще одна дверь его комнаты, – в гараж к Бурлюку: он там машину ремонтировал, как он написал в мессенджере Владимиру, и иногда прикладывался к бутылке, из которой тек ему в горло мир. И говорил ему:

– Пей меня, Давид, иначе я выпью тебя.

И Бурлюк не смел возражать, глотая не то, что было в бутылке, текст, а то, что он видел, читая, – кино. И эти кино были все фильмы Гайдая, Рязанова и Данелии, превращающиеся от распития в произведения Параджанова и Тарковского. И они, эти творения двух гениев, занимались сексом друг с другом и рождали Россию будущего, которая просила грудь Марса, бывшего раньше женщиной, две груди – Фобос и Деймос, чтобы пить из них полное собрание сочинений Маяковского.

18

Ходили вокруг авто, Тэффи села за руль, посигналила, «Победа» издала звук раненого тигра и смолкла. Давид вытянулся на это и сказал:

– Знакомьтесь, мой великий друг – Маяковский.

– Да мы знакомы сто лет, – рассмеялись все.

– Нет – нет, – не согласился Бурлюк, – как великого поэта вы не знаете его. Ну что? Московские клубы, бары, кафе – по мелочи. Публикации – брызги. Вы не видите его основного масштаба.

– Может быть, – бросила в рот Тэффи жвачку со вкусом фразы «Бог умер».

Рядом с гаражом прошел дед, который сказал:

– Мне триста лет, и таких, как я дофига, просто предпочитают не говорить о таких.

Бурлюк кивнул ему, пожал руку и ответил тем, что ничего не ответил. А Маяковский смотрел на небо, где летали птицы, вылетевшие из книг Есенина, и звал их обратно в тома. Птицы голосили:

– Нет – нет, мы хотим на свободе, нас не тянет в тюрьму, уж прости.

И снова летали, разевая клювы, в которых бились пойманные ими рыбки – языки. Блок слушал это и смотрел на машину, в капоте которой ковырялся Бурлюк.

– И не надоело тебе? – спросил он его.

– Ничуть, – вытер тряпкой руки Давид, – самое то, машина – друг человека, она заменила собаку. Почему псы лают на авто? Из-за этого. Все же ясно.

– Да – да, – зашагал вокруг авто Маяковский, – собаки потеряли свой статус. Собак больше нет. Нет, ну они есть, но не такие уже. Больше волки, чем псы. Потому что пес – это тот, кого любят, волк – тот, кого разлюбили.

Вскоре «Победа» заурчала, зафырчала, заработала по указанию Бурлюка и повезла под управлением Тэффи по городу. Показывала им картины насилия, убийств, наездов, грабежей, мирного неба, моря, заката, небес с парашютистом, летящим наверх, автобусы, полные скелетов, жующих хурму, а потом выяснилось, что вместо окон – экраны, даже лобовое показывало не то, а машину вел автопилот, а Тэффи, зная об этом, имитировала вождение. Ей Бурлюк нашептал, тайно сказал о том. Доехали до Литинститута, вышли и стали записывать на телефоны выходящих оттуда писателей. Так сняли Толстого и Достоевского, их небо на месте лиц и то, как Толстой произнес:

– Мы вместе с тобой шизофрения. Ты больная часть моего мозга. Твоя смерть – лоботомия. Моя смерть – выздоровление ее самой от меня.

Достоевский расхохотался и сказал:

– Все так, безусловно. Но – «Бесы» – это преступление, «Идиот» – наказание.

– Именно, – кивнул Толстой, – а продолжение «Братьев Карамазовых» – «Американская трагедия».

Они ушли, их заменил Горький, который вышел, закурил, стал сигаретой, после ее огоньком, затем дымком и растворился в небе огромным портретом Сталина. Когда рассеялся и тот, показался из дверей Рубцов и закричал:

– Поэт Николай Рубцов

Хочет пива и голубцов!

К нему подбежала женщина, дала это все ему, покормила его, представилась его женой и убийцей, отсидела свой срок на коленях перед не умершим мужем и ушла с ним под руку, оборачиваясь и показывая Литинституту язык, который был разжеванным зубами Рубцова голубцом.

– Вот бы проглотить этот голубец, – негромко сказал Блок и обратил внимание друзей на Нерваля и Губанова, которые смотрели друг на друга как в зеркало, тыкали пальцами в изображения и матерились на французском и русском языках.

– Лучше водки глотнуть, – предложил Нерваль, обнял Губанова и сделал с ним шаг до водки, танцующей рядом.

Ею была ростовая кукла, она налила из своей головы, которую откупорил Губанов, ледяного огня им в стаканчики, появившиеся из кармана Нерваля, и отошла, чтобы не мешать поэтам пить водку, а значит, писать стихи.

– Огурчика не хватает, – выразил сожаление Губанов.

– Хватает, – вытащил малосольные в пакетике из кармана Нерваль.

– Не накапали там?

– Буду лучше пахнуть зато.