Карета поехала вскоре назад, по той же улице, но с другими уже домами, а значит, заново рожденными людьми. Люди ели чечевицу и не спали, спрашивали друг друга: кто это? И сами себе отвечали: это великая троица и одна, великая хотя бы уже тем, что она с ними. И эти люди совместно представляли собою мысль: каждая женщина рожает стелу, камень, участок, лавочку, столик, цветы, сигарету, стакан водки, конфеты и гроб от трупа, лежащего в нем. От этой максимы становилось легко и тепло, воздушно Маяковскому и К?, отчего они ехали только небесней с деснами облаков, из которых выпали зубы и приятно похрустывали под колесами, исполняя все абсолютно желания.
– Желание пить и курить, – сфоткал улицу Блок, – можно трансформировать в литературу, даже великую. Из него создать стих или прозу, хотя бы страницу ее, и напиться тем самым так, что даже не хочется курить – вообще.
Миновали лавочку, где парень избивал девушку нежными поцелуями и объятиями, вскоре вышли из кареты, напоминающей собой женщину Анна Каренина и поезд, дарящий ей розу – ее голову, пошли к Маяковскому домой, вымыли руки и час чистили картофель, никуда не торопясь, чтобы пожарить ее вместе с советской тушенкой, подобного образца, и пока она жарилась и мешалась при помощи руки Тэффи, Маяковский писал:
Кулак,
вздымаемый с востока,
Не освещает
небеса,
Из
бычьего
даруя
рога
Влюбленной
девушки
глаза.
Тела
умерших
проституток
От
пункта
в космосе —
оргазм.
И рот
не знает
больше шуток,
Помимо —
«ЗИЛ»,
«Урал»,
«КамАЗ».
Они
из губ
протяжно едут,
Как сигареты
«Bond» и «West».
Давайте
выпьем
за победу
Квартиру,
лестницу,
подъезд.
Их
порождающее
лето,
Кусок
которого —
весна.
Бычок,
не ставший сигаретой,
В два раза больше,
чем она.
Дописав, он встал у окна и прочел. Гости, которые были такими же хозяевами, как и он, выслушали и сказали устами Тэффи:
– Маяковский, что за философия на мелких местах? Когда ты им был – Платоном или Аристотелем?
– А вот представьте себе – им стал.
– Ну браво тогда, – пожал ему руку Блок, а Есенин позвал всех завтракать, обедать и ужинать в едином лице.
Действительно, картофель дымился, как Парфенон, и созывал всех, кто был рядом, тушить себя ртами, наполненными сочными поцелуями, не отличающимися от звезд, состоящих полностью из воды.
15
Ели, жуя лаваш, в который завернули кинзу, чанах и предсмертные мысли Бродского, не умершего, конечно же, но родившего подобные мысли. Запивали светом из люстры и вином, разбавленным водой, хоть чуть-чуть. Лавировали между небом и небом и были безмерно счастливы этим.
– Все умерли потому, что для этого нет ни одной причины, – нацепила картофелину на вилку Тэффи. – И мы живы потому, что поняли это.
– Поняли – поняли, еще как, – включил электрический чайник Есенин.
Он через несколько минут налил в стаканы кипяток, добавил сахар и кинул пакетики с надписью «Есенин».
– У моего дома продают такой чай, – улыбнулся виновато он и сделал глоток воздуха, опьянев от него в хлам.
– Попробуем, – промычал Маяковский и стал обдумывать новый стих, не придумав притом ничего.
Картофель таял во ртах, как куски арматуры и бетона, исчезал, уходил, громко хлопая дверью и напоследок бросал:
– Я вкусен, как дважды два.
– И их результат – четверка? – спрашивал я, суя голову в портал экрана и навещая своих героев.
– Тройка или пятерка.
Тэффи помыла посуду или не сделала ничего такого, села за чай «Есенин», выпила его, пока он остывал у других, предложила сыграть в шахматы Маяковскому, тот кивнул, расставили фигуры и стали богами, сотворявшими мир, где Бог был белыми фигурами, Дьявол – черными: такая вот игра или фильм, где герой есть ты сам. Тэффи играла белыми, победила, сама того не поняв, но почувствовав, что Маяковский поддался, хмыкнула, сказала:
– Не верю, черные все равно победят, но станут при этом белыми.
Кинула в рот жвачку и выдула пузырь не меньше Земли. Щелкнула по нему пальцами, взорвала и создала поток ветра, от которого их дом улетел на пик Эвереста, посидел там пару часов и вернулся на место.
– Ну как я, могу? – спросила она.
– Еще как, – прошептал Есенин и перекрестился тремя пальцами – Блоком, Маяковским и Тэффи.
– Рифмованный стих – водка в магазине, самогон – это белый стих, разбитые водка и самогон – тот же верлибр, – выпалил Маяковский и закурил сигарету, вынутую из космоса, а не из пачки. – Самый конченый поэт – самый великий поэт. Просто пока никто не умеет читать.
– Вообще? – удивилась Тэффи.
– Ну, совсем, – чугунно посмотрел на нее Владимир и искупал ее в двух ванных своих глаз, где зрачки – тот же слив.
Переместились в комнату и включили телевизор, начав смотреть фильм «Поющие в терновнике». Да, весь мир был этими поющими там, он пел и пел, а дети швыряли камнями в него, отчего мир плакал, принимал, глазами камни, выдавливал их жерновами полушарий и тек слезами из мелкого щебня. И этим щебнем щебетали птицы вокруг, говоря о том что идет рассвет из спелой черешни, которая будет бесплатной и поэтому не кончится никогда.
16
Проснулись в объятиях друг друга, удивились немного – все вчетвером, напряглись, но ночи вспомнить не смогли.