Бобо

— Ну вот и договорились, — улыбнулся Сашенька и добавил озорно: — Теперь можете опять не понимать.

Улыбнулся Кузьма, усмехнулся Геннадий, а Зорин, схватив Кузьму за запястье, что-то зашептал ему в ухо, и я разобрал только слово «охуеть!», и все, кажется, всё понимали, кроме меня.

— Что ты так оторопел-то, Зорин? Ну назвали тебя честным, порядочным человеком — надо ли так лицом хлопотать! — тихо засмеялся Кузьма, и Зорин ответил:

— Пошел ты в жопу со своими шутками! Мне на нее насрать, но ты пойми: она мать царевен для меня! Наследниц престола, наместниц будущих Бога на Земле! Ты этого не понимаешь, да? Она, может, и никто, а лоно ее священно!

— Господи, Зорин! — сказал Кузьма печально, вгляделся в лицо Зорина и вдруг погладил его по плечу. — Что у тебя в голове и как оно туда заползло? — И, высвободив осторожно из пятерни Зорина левую руку, медленно пошел навстречу Певицыной и заговорил с ней о гостинице, и об Арсенале, и об обеде, и я при мысли об этом самом обеде заметил, что от голода у меня вот-вот закружится голова и что я, забыв себя, давно уже ем ветки с какого-то клена, и что смотрят на меня, и это страсть как неловко.

 — …Что же, — сказала Певицына, выйдя после всех положенных приветствий к маленькой кафедре с микрофоном и почти скрывшись за ней, — пришло время для замечательного сюрприза, который наш прекрасный город подготовил нашим прекрасным гостям. Дорогие гости, дорогой глава экспедиции Кузьма Владимирович, мы с восхищением наблюдаем ваше продвижение по нашей необъятной стране и всем сердцем за вас болеем и переживаем. — Тут Певицына захлопала, и все присутствующие — а толпа собралась очень приличная — захлопали вместе с ней. — Но мы, нижегородцы, — люди очень сердечные, очень отзывчивые и всегда готовые сделать чью-нибудь жизнь лучше, прекраснее и богаче… (Тут толпа опять захлопала, уже безо всякой подачи, да так, что я слегка приглох.) И они заметили, что у нашего Бобо есть прекрасная, яркая попона. (Тут мой Толгат почесал меня пятками за ушами, и я улыбнулся невольно — попону мою, как мы ни стирали ее время от времени и как Толгат ее ни чинил, сейчас трудно было, честно говоря, назвать прекрасной.) И что сам наш Бобо такой статный, такой красивый (тут я чуть не рассмеялся в голос, тряся обвисшими боками), а сапожек у него нет! (Хлопки и чей-то бессовестный свист.) И мы всем городом собрали деньги Бобо на сапожки!!!

Тут уж от аплодисментов заложило мне уши, и грянула музыка, и я посмотрел на Кузьму — Кузьма стоял, то прикрывая рот ладонью, то разводя руки в стороны, то озираясь, то приседая, глядя то на Певицыну, то на толпу, и сразу видно было, что потрясеннее его на свете не бывало еще человека. Вдруг побежали откудато из-за спин толпы ручейком детишечки — как мне показалось, совершенно одинаковые, все в беленьких рубашечках, синеньких шортиках и красненьких гольфиках, — и у каждого в руках был сапожище на мою ногу, и стали они эти сапожищи прямо передо мной выставлять прямоугольником, и выставили — три на семь, да еще два позади. И я, беря пример с Кузьмы, махал ушами и кланялся, кланялся и махал ушами, а Певицына сошла со сцены и обняла Кузьму, поднявшись на цыпочки, и они простояли так довольно долго, и что-то Кузьма нашептал ей в ухо, и Певицына слегка, мне кажется, покраснела. Кузьма ее отпустил, выбежал к микрофону, наклонился и сказал:

— Друзья, друзья, друзья… Я не знаю, что сказать… Я верю: если бы наш Бобо мог чувствовать и говорить как человек, — тут он посмотрел на меня хитро, и я показал ему язык, — он сам бы к этому микрофону вышел и заверил бы вас… — Тут Кузьма вскинул руки, сцепил их над головой и прокричал: — …Что он отныне вечный должник Нижнего Новгорода!!!..

Толпа отозвалась сердечно, и я вдруг подумал, слушая эти аплодисменты и топот, свист и крики «Бо-бо! Бо-бо!..»: да что бы мне и не чувствовать себя вечным должником Нижнего Новгорода?.. Но не успел я эту мысль до конца довести, как Кузьма продолжил, и собравшиеся притихли.

— К счастью, — сказал Кузьма, — и мы к вам не с пустыми руками пришли. Правда, наш подарок — не просто так подарок, к нему просьба прилагается. Александр Степанович, Владимир Николаевич, подсобите!

Кряхтя и отдуваясь, Мозельский с Сашенькой потащили к сцене два мешка — судя по всему, тяжеленных. Мешки были поставлены перед кафедрой, развязаны, раскрыты, и солнце засияло на полудрагоценных камнях и золотом шитье. Передние ряды ахнули, в задних произошло заметное движение, я же едва не расхохотался. С большим трудом Сашенька и Мозельский подняли по одному сапогу над головами.