Бобовый король

Анетта впервые позволила себе произнести такое вслух. К счастью, их никто не слышал. Экран телевизора мерцал перед пустыми стульями.

— Если на то пошло, — зашептала Жервеза, — то и Вальтер с того же огорода тыква. Поклясться могу перед святой девой, он из военных. Походка у него... Я-то насмотрелась на них.

Вошел Пуассо, подбрасывая на ладони ключ от гаража. Анетта сообщила ему о происшествии.

— Эврика! — фыркнул Пуассо. — Человечество ищет средство распознавать нацистов. Чеснок — на что проще!

— Тебе всё шутки...

— Если уж хочется отвести душу, что ж, давай им иногда чеснок.

— Ты серьезно?

— А почему нет? Думаешь, мне приятно, когда болтают, что Пуассо, бывший партизан, подмазывается к нацистам?

На этот раз он, кажется, не шутит.

12

Андрэ сидит теперь боком к столу, одну ногу протянул на соседний стул, другую согнул и крепко обхватил обеими руками колено. Поза, которую Этьен терпеть не может.

Этьена нет дома, он сегодня занят в пансионе, налаживает котельную, готовит «Приют охотника» к зиме. Мы с Андрэ хозяйничаем на ферме вдвоем. До обеда мы выкапывали цикорий, срезали листья и складывали корешки в груды. Впоследствии из корешков вытянутся белые, сочные отростки — диковинные отростки, случайно обнаруженные сто лет назад бельгийским огородником Витлофом. Теперь это важная статья экспорта. Цикорий Витлофа едят в тушеном и вареном виде, делают из него салаты, маринады, гарниры.

Укладка корней — работа нехитрая, и Андрэ мог бы начать разговор еще тогда, но не решался. Он спрашивал, в каком виде едят цикорий в Советском Союзе, и, не дослушав ответа, уносился мыслями к чему-то совсем другому, кусал губы, хмыкал. Похоже, на поле появлялся кто-то третий и требовал у Андрэ каких-то объяснений.

Чувствовалось, Андрэ чем-то обеспокоен или огорчен. Но за обедом он не высказался. Он усердно жевал, заметив только, что аппетит ему не изменяет, как бы ни складывалась жизнь.

— А жизнь тяжелая? — осведомился я.

Он пожал плечами.

— Не теряй аппетита, — сказал я.

Он расхохотался. Наверно, это и помогло ему решиться.

Я не торопил его. Я смотрел, как он устраивается на двух стульях, — с видом человека, бросающего вызов обществу.

— Месье... дядя Мишель, — начинает он. — Вы тоже думаете, что я виноват?

— В чем, Андрэ?

— Это же при вас... Или вас не было? Папа говорил со мной так, будто я виноват... Ну, я сказал мсье Дювалье, я направил его в Тонс. Но ведь я не знал же, что так обернется... А папа... Я же не хотел ничего плохого!

— Нет, Андрэ.

— Вы мне верите?

— Верю, — сказал я. — Но тебя задело, правда? Не странно ли, а? Ведь чистая же случайность... Ты не знал и не мог знать. Показал дорогу — и всё. И волей-неволей ввязался...

Андрэ дернул плечом:

— Вот и вы, дядя Мишель, как отец...

Губы его надломились, изображая гордое сожаление.

— Постой, постой! — сказал я. — Случайности бывают всякие. Над этой стоит подумать. Видишь ли, мы, люди на земле, стоим локоть к локтю. Попробуй-ка пошевелиться так, чтобы этого не почувствовали другие! Нет, при всем желании не получается...

— Я понял, дядя Мишель. Правильно, чертовская теснота в мире. Однажды мы, студенты, в кемпинге набились в одну палатку... Дождь зарядил на всю ночь... Один ты на другой бок не повернешься, тесно, так мы разом, все разом поворачивались. Только вот что, дядя Мишель, неужели это закон для человечества? Все разом, всегда по команде?

— Нет, не всегда, Андрэ. Ты же сам говоришь: одна палатка, дождь... Значит, так было необходимо, верно?

Он не ответил.

— Боже мой, Андрэ! — сказал я. — Меня же расстреливали. Вот здесь, недалеко... У меня-то в тысячу, в миллион раз больше основания бояться несвободы, чем у тебя.

— Да, дядя Мишель. Вы много перенесли. Я не отрицаю. Вы тоже, как папа, смотрите на нас, на молодых, как на ребятишек, сосунков...

— Нет, Андрэ. Я считаю, молодые в чем-то очень важном правы. Они часто не отдают себе отчета, в чем именно. Ты — за свободу, так ведь? Что ж, самые замечательные люди дрались за свободу, умирали за нее. Но нельзя быть свободным от всего решительно.

— Так что же? Всё по команде?

— Я солдат, Андрэ. Без команды воевать нельзя. Это уж точно.

Однако он ведь не солдат. Он не ведает и не видит фронта. Ему трудно понять меня. Не знаю, как убедить его... Достижений у меня в споре с Андрэ не больше, чем у Этьена, в конечном счете. Как и он, я твержу в разных вариантах: «Эх, вот мы, в наше время...»

— По-твоему, прятаться под мостом от мирового зла — доблесть? — спрашиваю я. — А по-моему — трусость, слабость, черт знает что!

Нет, он не трус. Он не хочет, как все, по команде... Раз командует, в конечном итоге, плохое, то подчиняться — значит служить плохому и...

— Трус, трус! — сказал я. — Значит, зря мы дрались с нацистами, я и твой отец?

— Я так не говорю...

— Да нет, если послушаться твоего Корбишо, то поднимай руки, пускай делают с тобой, что хотят, — стреляют, вяжут, голодом морят...

— Тоже скверно, — вздохнул Андрэ. — Корбишо звал и меня к себе, на волю, но я не пошел. Вот, вернулся на ферму, решил подумать.