Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

А сам критик? Меняется ли он? Да, с человеком меняется и критик, но, разумеется, неизменна в нём ось Единственно Верного мировоззрения. То, что в раннем Лакшине было лишь досадными тенями (вера баптиста «наивна и безсильна» по сравнению с мужицким здравым смыслом; но и Шухову «непосильно» охватить общее положение в деревне), теперь выступает чёрными полосами.

Вот он оценивает роль насилия. Естественно, мол, заметить, что именно насилие, а не самоусовершенствование ведёт к историческим вершинам. Конечно, благородным деятелям оно даётся не всегда легко. Такие мягкие сердечные люди, как Урицкий, мечтательно шепчут между двумя казнями: «Не пылит дорога, / Не дрожат листы… / Подожди немного, / Отдохнёшь и ты»… Так неоспоримо принимается критиком вся мифологическая ложь о нашей новейшей истории. И в таких пропорциях понимается история двух веков. Если Александр II дал там какое-то освобождение крестьян и другие куцые реформы (сотрясные во всей русской истории), то он «либерал поневоле», а за подавление польского восстания (это уже – свободной волей), осуждение Чернышевского и нескольких сот революционеров – палач, достойный своей бомбы. Напротив, Никита Хрущёв со своим светоносным XX съездом, не освободивший крестьян, не давший ни одной последовательной освободительной реформы, подавивший (поневоле) венгерское восстание и Новочеркасск, осудивший тысячи в лагеря не мягче сталинских, возобновивший лютые гонения на религию, – начал великое прогрессивное движение современности, в которое, не щадя сил, и вливается «Новый мир».

Не замечает никогда сам человек, как его душевные движения отлагаются на его наружности. Не замечает и – как перо его меняется. Как ты долго готовишься, как пробиваешься к заветной статье о «Мастере и Маргарите». Но вот – достигнуто, открылось, можно писать, – а само перо выписывает и выписывает вензеля оговорок на всякий случай. В интересе к Михаилу Булгакову есть, конечно, «издержки сенсационности». «Коли уж говорить о его слабостях» (коли очень придаёт оттенок хлебосольной манеры глаголанья). Что ж тот Булгаков? – «субъективность его социальных критериев и эмоций заметно сужала его художественный обзор», «изображение социальной конкретности – наиболее уязвимая сторона его таланта» (! – выделено мной. Ну в самом деле, кто изобразил нам Москву раннесоветских лет так вяло и бледно, как Булгаков?!..). Да и с художественной стороны «пусть не всё (в романе) отделано ровно и до конца». Да и с философской: «христианская легенда», «как если бы» реальный эпизод истории. Да ведь известно, что и у Лермонтова «Божий суд» нисколько «не выражает религиозного чувства». Ну может, какой «суеверный читатель» и осенит себя «крестным знамением» (это ж милая такая ужимка, создающая с читателем благорасположенное доверие). А наша линия – «в согласии со старой марксистской традицией…»; «коммунизм не только не гнушается моралью, но она есть необходимое условие его конечной победы»…

Для этого романа – в пируэтах фантазии, во вспышках смеха, тридцать лет трагически таимого, едва не растоптанного, – рост ли в рост написана статья? Опять подражательная старомодная замедленность, кружной путь пересказа, манерная эпиграфичность (накопилось эпиграфов про запас – куда их деть-то?), – а мыслей, скачущих как воландовская конница, – нет! а разгадки загадочного романа – нет! Эта завороженность нечистой силой – уже не в первой книге, и это сходство с Гоголем, уже во стольких чертах и пристрастиях таланта, – откуда? почему? И что за удивительная трактовка евангельской истории с таким унижением Христа, как будто глазами Сатаны увиденная, – это к чему, как охватить?..

Да что там, да куда там! – возражает Лакшин. – И за эту-то статью, с реверансами, чуть голову не отгрызли. Ну правда, правда… Но вот опаска: сносно, если только пишешь так, при нагнутой шее, – а что, если и думаешь не выше, не шире? В ноябре 1968 всё это о статье я высказал Лакшину, и он ответил:

– Я не хочу сослаться на то, что мне что-то не дали из-за цензуры говорить. Я умею всё сказать и при цензуре.

Так это – всё?..

И что ж теперь, если эта статья подписана к печати 19 августа, а в ночь на 21-е начинается чехословацкий ужас, а 23-го, когда ещё сигнального экземпляра нет, а весь тираж и ничего не стоит пустить под нож, – звонят из райкома партии и требуют незначащей формальности, ни к чему не обязывающей резолюции в поддержку оккупации, которая всё равно и без этого произошла и победила, – почему бы этой резолюции не дать? с каким склонением поедешь на дачу к Твардовскому?

Может быть, не всё так именно Лакшин думал – но так делал.

А Твардовский, недавно именно так думавший и веривший, – вот стал переколыхиваться, переливаться, не помещаться.

И с тех месяцев 1968, когда я кончил «Архипелаг», и Твардовский так зримо углублялся, искал, – потянуло меня дать ему прочесть. Это нужно было ему – как опора железная, это заменило бы ему долгие околичные рысканья по нашей новейшей истории. Но препятствия были: