Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Дементьев: – …но написано гигантски, конечно… Сталинские главы сжать до одной… Если мы на этом свете существуем, не отказались мыслить и переживать, – роман повергает в сомнение и растерянность… Горькая тяжёлая сокрушительная правда… Имея партийный билет в кармане…

Твардовский: – И не только в кармане!

Дементьев: – …начинаешь с ним (билетом) соприкасаться… Пашет эта правда так глубоко, что объективно или субъективно выходит за пределы культа личности… Искусство и литература – великая ценность, но не самая большая. (Разрядка моя – А. С. Для редакции литературного журнала разве диктатура пролетариата не дороже?) …Начинает выглядеть непонятно: ради чего делалась революция? (Управился! – встал в рост! И пошёл в атаку!..) По философской части нет ответов автора: что же делать? Только – быть порядочным? (Он звал меня высунуться по грудь!..)

Твардовский: – Это и Камю говорит. А здесь роман – русский.

Дементьев: – Достоевский и Толстой отвечают на ставимые ими вопросы, а Солженицын – не отвечает…

Твардовский: – Ну да, – как же будет с поставкой мяса и молока?..

Дементьев: – Я пока думаю… Ещё ничего не понимаю…

И этот не понимает!.. Залёг опять. Задал им Главный!.. Тут Марьямов и Закс о чём-то зашептались, А.Т. буркнул: «Что там шепчетесь? Мол, лучше бы нам в обход идти?» Дементьев настолько был взволнован, что принял на свой счёт: «Я не шепчусь…»

И ещё изумительно повернул Дементьев:

– Нельзя ли автору отнестись к людям и жизни подобрей?

Этот упрёк мне будут выпирать потом не раз: вы не добры, раз не добры к Русановым, к Макарыгиным, к Волковым, к ошибкам нашего прошлого, к порокам нашей Системы. (Ведь они ж к нам были добры!..) «Да он народа не любит!» – возмущались на закрытых семинарах агитаторов, когда их напустили на меня в 1966.

Но ещё прежде публично секли и меня, и Ивана Денисовича, и особенно несчастную мою Матрёну за то, что мы «слишком добренькие», «неразборчиво добренькие», что нельзя быть добрым ко всем окружающим (вот они к нам и не были!), что доброта ко злу только увеличивает в мире зло. («Октябрь» по дурости долго долбил пустое место «непротивленца», думая, что бьёт – меня.)

А всё вместе? А вместе это называется – диалектика…

После членов редакции слово получил я и удивился, что некоторым членам редакции кажется, будто мой роман относится не к культу личности, явлению очень разветвлённому и ещё не искоренённому, а к нашему обществу, здоровеющему на глазах, или даже к самым идеям коммунизма. Однако случай, конечно, трудный. Выбор стоит перед редакцией, не передо мной: я роман уже написал, и выбирать мне нечего. А редакция два-три раза решит не в ту сторону и, простите за безтактность, обратится в какое-нибудь «Знамя» или «Москву».

Так я наглел. Но щедролюбиво настроенный ко мне Твардовский и здесь не обиделся и не дал никому обидеться, заявив, что я им высказал комплимент: они выше тех журналов.

Всем ходом обсуждения он выдавил из редакции согласие на мой роман и теперь с большим удовольствием заключил:

– Чрезвычайно приятно, что впервые (?) никто не остался в стороне: а я, мол, умненький, сижу и помалкиваю. (Именно так все и старались!..) Сейчас за шолоховскими эполетами забыли, что его герой – не наш герой, а партию у него представляют только неприятные люди. Вопрос «Тихого Дона»: чего стоит человеку революция? Вопрос обсуждаемого романа: чего стоит человеку социализм и под силу ли цена? Содержание романа не противостоит социализму, а только нет той ясности, которой нам бы хотелось. «Война» здесь дана исчерпывающе, а вот «мир» – лучшее из того, что было в те годы, – не показан. Где же историческое творчество масс?.. Скромное моё пожелание как читателя: о, если бы хоть краем зари выступила и такая жизнь! Засветить край неба лишь в той степени, в какой это допускает художник…

Увы, мне уже там нечего было засвечивать. Я считал, что я и так представил им горизонт осветлённый, снял острый «атомный сюжет», какой в самом деле случился, и заменил на «лекарственный» из расхожего советского фильма тех лет.

А Твардовский в эту одну из своих вершинных редакторских минут тоже ни на чём не настаивал:

– Впрочем, будь Толстой на платформе РСДРП – разве мы от него получили бы больше?

В тех же днях настоянием Лакшина был заключён со мною и договор на роман (опасливый Закс почернел, съёжился и сумел как-то отпереться: свою постоянную обязанность поставить подпись пересунуть на Твардовского[15]).

И в нормальной стране – чего теперь ещё надо было ждать? Запускать роман в набор, и всё. А у нас решение редакции было – ноль, ничто. Теперь-то и надо было голову ломать: как быть?

Но кроме обычной подачи в цензуру на зарез – что мог придумать А. Т.? Опять показать тому же Лебедеву? – «Я думаю, – говорил А. Т., – если Лебедеву что в романе и пригрезится, то не пойдёт же он… Это ему самому невыгодно…»