Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

«Тайные стрелы» я замял, а «очернительство» хотел термин уточнить. Вот например, богучаровские мужики, которые княжну Марью не отпускают эвакуироваться (а уж сами-то верно ждут Наполеона), – это очернительство патриотической войны или нет?

Но видно, не читал Демичев той книги, не вышло спора. А разговор складывался всё лучше и лучше.

– Мне нравится, что вы не обиделись на критику и не огорчились, – уже не без симпатии говорил он. – Я боялся, что вы озлоблены.

– Да в самые тяжёлые минуты я никогда озлоблен не был.

По мере разговора он несколько раз мне выкладывал даже и без нужды: «Вы – сильная личность», «вы – сильный человек», «к вам приковано внимание всего мира». – «Да что вы! – удивлялся я. – Да вы преувеличиваете!» (Он таки и преувеличивал: на Западе свыше политической моды почти и не понимали меня.)

– Приковано, – недоумевал он и сам. – Судьба сыграла с вами такую шутку, если можно так выразиться.

Всё более ко мне расположенный, уж он взялся меня даже утешать:

– Не всех писателей признают при жизни, даже в советское время. Например, Маяковский.

(Ну и я ж этого хочу! – не будем друг друга трогать, отложим дело до вечности.)

– Я вижу, вы действительно – открытый русский человек, – говорил он с радостью.

Я безстыдно кивал головой. Я и был бы им, если б вы нас не бросили на Архипелаг ГУЛАГ. Я и был бы им, если б за 48 лет хоть один бы день вы нам не врали, – за 48 лет, как вы отменили тайную дипломатию и тайные назначения, хоть один бы день вы были с нами нараспашку.

– Я вижу, вы действительно – очень скромный человек. С Ремарком у вас – ничего общего.

Ах вот, оказывается, чего они боялись, – с Ремарком!.. А русской литературы они уже отучились бояться. Сумеем ли вернуть им этот навык?

Я радостно подтвердил:

– С Ремарком – ничего общего.

Наконец, всеми своими откровенностями я заслужил же и его откровенность:

– Несмотря на наши успехи, у нас тяжёлое положение. Мы должны вести борьбу не только внешнюю, но и внутреннюю. У молодёжи – нигилизм, критиканство, а некоторые деятели только и толкают, и толкают её туда.

Но не я же! Я искренно воскликнул, что затянувшееся равнодушие молодёжи к общим и великим вопросам жизни меня возмущает.

Тут выяснилось, что мы с ним – и года рождения одного, и предложил он вспомнить нашу жертвенную горячую молодость.

(Была, товарищи, была… Да только история так уныло не повторяется, чтоб опять… У неё всё-таки есть вкус.)

Оба мы очень остались довольны.

Я не просил его ни печатать сборника моих рассказов, ни помочь мне с пьесами. Главный результат был тот, что совершенно неожиданно, без труда и подготовки, я укрепился при новых руководителях и теперь какое-то число лет могу спокойно писать.

– Они не получили второго Пастернака! – провожал меня секретарь по агитации.

Нет, среднему инженеру или математику XX века никогда не привыкнуть к тем черепашьим скоростям, с которыми Старая Площадь оборачивается получать информацию в собственном аппарате! Только 9 месяцев прошло, как «Крохотки» напечатаны в «Гранях», – откуда ж Демичеву знать?.. Поликарпов узнал только месяц назад, показывал Твардовскому и спрашивал – мои ли. Твардовский ответил, что он уверен: большинство – не мои.

Ведь Твардовский же не видел всех – вот и уверен, что не мои! И так уверен, что, посылая меня к Демичеву, даже не вспомнил о том разговоре, не предупредил, – а я ведь сказал бы, что все мои! Тут номенклатурная логика: подчинённому (мне) не надо знать всего, что знает начальник (он). И подчинённый (я) не мог же написать такого, о чём не поставлен в известность начальник (он).

Но вдруг случайно узнал А. Т., что журнал «Семья и школа» собирается часть из этой серии напечатать на родине. Он пришёл почти в смятение: ведь он поручился перед начальством, что «Крохотки» – не мои! К тому ж его язвила ревность: ведь никто другой (и ни сам я!) не имел прав на опубликование моих произведений, а только «Новый мир». А «Крохотки» он три года назад определил как «заготовки», – о каком же печатании речь? И наконец, раз произошло такое ужасное несчастье, что они напечатаны на Западе, значит на родине они не будут напечатаны никогда! (Это понимание зарубежных изданий как безнадёжной потери для рукописи и унижения для автора сохранялось у Твардовского все годы, что я знал его. С такой же брезгливостью он сперва относился и к Самиздату. Признавал он только то открытое казённое печатание, которое авторам его журнала было закрыто как никому.)

И стал он меня немедленно вызывать. Наверно, и в других издательствах так, но я по «Новому миру» знаю и не перестаю удивляться: что-то не так автор сделал – и вызывается в свою редакцию! Автор рассматривается, видимо, как состоящий на государственной службе в своём журнале и, как на всякой другой службе, может быть своим начальником востребован.

Однако в том августе не помогли Твардовскому меня разыскать, и он уехал в Новосибирск (где, кстати, на читательской конференции уже подали записку: «Правда ли, что Солженицын служил в гестапо?»).