Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Он (без моей наводки): – Или что медальки не дали! – (За месяц перед тем дали золотую звезду Шолохову, Федину, Леонову, Тычине, а ему – первому поэту России – ведь так же было установлено по табели о рангах – не дали, нарушили табель из-за смелых общественных шагов.) – Соболев рыдает, а я рад, что не дали. Мне позор бы был. – (Неискренно.)

Я: – Конечно позор, в такой компании!

Итак, хотя восемь месяцев мы не виделись и были как бы в разрыве, и вначале он меня встретил с обиженностью, и была взаимная боязнь новой обиды, боязнь неловко коснуться, – теперь свободно потёк разговор, интересный для него и для меня: моя цель всегда была, чтоб они хоть добровольный-то намордник сняли.

А. Т. подробно стал рассказывать, почему он не подал в отставку из-за Дементьева и Закса; как те сами отговаривали его; как наверху ему сказали: ваша отставка была бы поступком антипартийным. И ещё рассказывал благодушно, как он хорошо и умно перестроил редакцию журнала, как одним и тем же (?) выражением «сочту за честь» приняли его предложение войти в редакцию Дорош, Айтматов и Хитров. А ещё – как накануне прошло обсуждение журнала в секретариате Союза (после ругательной статьи в «Правде»): вопреки ожиданиям благопристойно и благополучно.

И после такого огляда не горе изо всего выстроилось, а радость: в который раз журнал проявил свою непотопляемость! А что бы иначе? А иначе сомкнулись бы волны и погас бы светоч.

Но на этом светло-розовом небе вот что безпокоило А. Т.: вчера на секретариате Г. Марков сказал, что «Раковый корпус» уже напечатан на Западе. И грозно посмотрел на меня Главный редактор. (Вырастил бороду… Не сам ли и «Крохотки» отдал за границу?..) Тут напомнил мне А. Т. по праву старшего, что даже некий (безымянный) буржуазный орган (ближе к моему безпартийному пониманию он давал более понятный авторитет) написал, что, конечно, Солженицына был бы недостоин образ действий Синявского и Даниэля.

Я ответил: – Сам я не собираюсь посылать за границу ничего. Но от соотечественников скрывать своих книг не буду. Давал им читать, даю и буду давать!

А. Т. вздохнул. Но признал разумно:

– В конце концов, это – право автора.

(В начале начал!!)

А откуда мог пойти слух? Пытался ему объяснить. Одна глава из «Корпуса», отвергнутая многими советскими журналами, действительно напечатана за границей – именно центральным органом словацкой компартии «Правда». Да, кстати! я же дал на днях интервью словацким корреспондентам, вам рассказать? Да! я ведь в ноябре дал интервью японцу, я вам не рассказывал… («Слышал, – хмуро кивнул Твардовский. – Вы что-то незаконное передали в японское посольство…») Да! Ведь мы же восемь месяцев не виделись, а завтра А. Т. едет в Италию, и надо ему быть осведомленным о моём новом образе действий: я ведь совсем иначе себя теперь веду! Дайте-ка расскажу!..

Но – всякий интерес потерял А. Т. к нашему разговору. Он стал звонить секретарю, связываться с Сурковым, с Бажаном, со всеми теми, о ком на полчаса раньше выразился, что «на одном поле не сел бы рядом с ними…»: ведь именно с ними ему нужно было завтра ехать спасать КОМЕСКО. Я помнил, как парижским своим интервью осени 1965 А. Т. успокаивал о моей судьбе. Теперь я очень выразительно сказал ему, как ненавижу Вигорелли за то, что тот солгал на Западе, будто недавно беседовал со мною дружески и узнал от меня, что роман и архив мне возвращены. Он помогал меня душить. (Сиречь: да вы же там завтра не помогите!..)

А делаю я теперь вот что: даю рукописи обсуждать в секцию прозы…

А. Т. качает головой: – Не следовало давать.

– …Потом – публично выступаю…

А. Т. хмурится: – Очень плохо. Зря. Своими резкими выступлениями вы ставите под удар «Новый мир». Нас упрекают: вот, значит, вы кого воспитали, вот кого вытащили на свет!

(Да Боже мой, да не только, значит, я, но и вся русская литература должна замолкнуть и самопотопиться – чтобы только не упрекали и не потопили «Новый мир»?..)

– Я защищаю и вас! Я объясняю людям громко со сцены, почему на два-три месяца задерживаются ваши номера: цензура!

– Не надо объяснять! – всё гуще хмурился он. – Мне говорили, что вы вообще против меня высказываетесь…

– Против? И вы могли – поверить?

– Я ответил: пусть! А я против него – не буду.

(Поверил! сразу поверил бедный Трифоныч! – но сам поступит благороднее!.. В том и дружба.)

И где ж во всём этом разговоре был «Раковый корпус»? Да был всё-таки, переслойкой: по две фразы, по два абзаца.

Второй части «Корпуса» он высказал высшие похвалы; что это в три раза выше первой части. Но вот что…

(Я знаю, сейчас, как раз сейчас такие условия, такая ситуация… Дорогой Александр Трифоныч! Я знаю! Я и не прошу печатать! Берегите журнал! Я и давал-то вам повесть только, чтоб вы не обижались! Я в редакцию-то – не давал!)

– …Но вот что: даже если бы печатание зависело целиком от одного меня – я бы не напечатал.

– Вот это мне уже горько слышать, Александр Трифоныч! Почему же?

– Там – неприятие советской власти. Вы ничего не хотите простить советской власти.