Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

И тут мне передали, что Твардовский срочно хочет меня видеть. Это было 8 июня, на Киевском вокзале, за несколько минут до отхода электрички на Наро-Фоминск, с продуктовыми сумками в двух руках, шестью десятками дешёвых яиц, – а по телефону давно не слышанный знакомый голос доброжелательно и многозначительно рокотал, что – очень важно, что немедленно, всё бросив, я должен ехать в редакцию. Досадно мне было и перестраиваться, электричку упускать, тащить продукты в редакцию (нашу земную жизнь – как им понять, кому всё на подносиках?), но быстрее и выше того я смекнул: зачем бы нужно было ему меня искать? только для какого-нибудь покаяния, в пользу «Нового мира», – но это впусте было и обсуждать. Если же, лето упустя, кинулись по насту за грибами, если решили меня печатать после стольких лет – так подождут до понедельника, именно те дни подождут, пока (расписание уже объявлено) будет Би-би-си трижды читать моё письмо на голову боссам. Крепче будет желание!

И я ответил А. Т., что – совершенно невозможно, приеду 12-го. Он очень расстроился, голос его упал. Потом, говорят, ходил по редакции обиженный и разбитый. Это – всегда в нём так, если возгорелось – то вынь да положь, погодить ему нельзя. А. Т. покоряется, когда помеха от начальства, но не может смириться, если помеха от подчинённых. А тут ещё: он хорошо придумал, он в пользу мне придумал – и я же сам оттолкнул руку поддержки.

Столь уж разны наши орбиты – никак нам не столковаться.

Впрочем, я в тот день одним ухом слышал (кажется, от Аси Берзер) – и изумился: ещё одна полная неожиданность – Твардовский нисколько не возмущён моим письмом съезду, даже доволен им! Нет, не разобрался я в этом человеке! Написал о нём четыре главы воспоминаний, а не разобрался. Я представлял, что он взревёт от гнева, что проклянёт меня навеки за ослушание. (А подумавши, всё понятно: ведь я не Западу жалуюсь, не у Запада ищу защиты, – я тут, у нас, внутри, в морду даю. Это, по понятиям А. Т., можно. И просто, по характеру кулачной драки: нас, «Новый мир», теснят, год поражений, – а мы им с другой стороны – в морду!)

12 июня в редакции я увидел его впервые после того мартовского разговора, который считал нашим последним вообще. Ничего подобного! А. Т. сдерживался при рукопожатии, но весёлые игринки прыгали в его глазах.

– Я очень рад, Александр Трифоныч, что вы не отнеслись к моей акции отрицательно.

Он (неудачно пытаясь быть строгим): – Кто вам сказал, что неотрицательно? Я не одобряю вашего поступка. Но нет худа без добра. Может быть, вы в сорочке родились, если это вам так сойдёт. А надежда есть.

Тут он перешёл на внушение заклинательным голосом, и не увидел я надежды вернуться нам к дружбе:

– Вы должны вести себя так, чтобы не погасить то место, откуда вы вышли, единственное место, где что-то горит.

Самая трудная для меня аргументация, самое сильное, в чём может он меня упрекнуть… Но от вас ли я вышел, друзья? И неужто нигде больше не горит?.. И после всех колоколов – неужели я отойду хоть на ступню? Как можно так уж не понимать?

– Как получилось, – всё с той же нагнетённой серьёзностью спрашивал он, – что ваше письмо стало известно на Западе и вызвало такой шум?

– А как вы хотите в век всеобщей быстрой информации: функционировала бы демократия – и ничего не становилось бы известным за границу? В Англии же не упрекают Бертрана Рассела, что в СССР печатаются его статьи!

А. Т. замахал большими руками, большими пухлыми ладонями:

– Вы этой чуши, пожалуйста, не заводите на секретариате СП! Вы скажите вот что: обращались вы в самом деле к съезду или у вас был расчёт на западный шум?

– Что вы, Алексан Трифонч! Конечно – только к съезду.

– Так вот давайте поедем в секретариат – и вы это им подтвердите. Скажите, что западный шум у вас у самого вызывает досаду.

(Мой спаситель, от которого я ликую?!)

– А. Т.! Ни от одного слова письма я теперь не отрекусь и не изменю. Если захотят, чтоб я что-нибудь писал, извинялся…

– Да нет! – опять махал он руками. – Никто от вас не просит ничего писать! Вы только подтвердите им то, что сейчас сказали мне, больше ничего! Да не говорите им, что вы боретесь против советской власти! – Уже смеялся он, уже кончал одной из любимых своих шуток.