Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Коротко сказал и безпокойно смотрел на меня. Тем же гостинным тоном, как мы говорили об особняке Ростовых, я осведомился, не будет ли им интересно «узнать историю этого письма». Оказывается – да, очень интересно. Тогда я длинно стал рассказывать историю всех клевет на меня, и как я возражал, и как вот письма посылал (трясу ими, Маркову отлегло). Потом был – налёт, стоивший мне романа и архива…

Полканистый Соболев: – Какой налёт?

Я (любезно): – …госбезопасности.

Затем – мои несколько жалоб в ЦК, и все оставлены без ответа. Затем – начало «тайного издания» моих вещей, все условия для плагиата. А клевета всё расширяется. (Патетически): К кому же обращаться? Да к высшему органу нашего Союза – к съезду! Разве это незаконно? (Марков и Воронков вместе: вполне законно. Сартаков и Соболев дуются.) Съезд был назначен на июнь 1966, я готовил письмо (вру, ещё идеи не было). Но съезд, как известно присутствующим, был перенесен на декабрь (кивают). Что же делать? Тогда я решил обратиться непосредственно к Леониду Ильичу Брежневу. Там я уже говорил и о положении писателя в нашем обществе и как вовремя можно было остановить культ Сталина. И что ж? На это письмо не было никакого ответа. (Они между собой быстро, как сговорясь, как актёры в хорошо отрепетированной массовке: «Леонид Ильич не получил… Не получил Леонид Ильич!.. Леонид Ильич конечно не получил!..») Я стал ждать декабря, чтобы писать съезду. (Вру, уезжал в Укрывище, дописывать «Архипелаг».) Но съезд опять перенесли – на май. (Кивки.) Хорошо! Я стал ждать мая. Если б его ещё перенесли – я ждал бы ещё. (Небось пожалели внутренне – отчего ещё дальше не перенесли?)

Сартаков: – Но зачем же четыреста экземпляров?! (Цифра от Би-би-си.)

Я: – Откуда это – четыреста? Двести пятьдесят. Вот именно потому, что письма, посланные по одному – по два экземпляра, легли под сукно, – я был вынужден послать сотни.

Они: – Но это непринятый образ действий!

Я: – А тайно издавать роман при жизни автора – это принятый?

Соболев (полканисто): – Но где логика? Зачем посылать делегатам, если шлётся в президиум?

Я: – Мне важно было получить поддержку авторитетных писателей. Я получил от ста и вполне удовлетворён.

Марков: – Но зачем в какую-то «Литературную Грузию»?

Я: – Почему же органу братской республики не знать о моём письме?

Марков: – Со всех мест нам присылают ваши письма. И не думайте, что все – за вас, многие – решительно против.

Я: – Так вот я и хочу открытого обсуждения.

Марков (жалостливо): – Да, но если б это не стало известно нашим врагам. (У них для «сосуществования» нет и термина другого: все кругом – враги!)

Я: – Очень досадно. Но это – ваша вина, а не моя. Это почему произошло? Потому что три недели вы на моё письмо не отвечали! Зачем же потеряно столько времени? Я-то ждал, что в первый же день съезда президиум меня вызовет, даст возможность огласить письмо, либо во всяком случае устроит обсуждение.

Марков (страдательно): – Ну что ж, это – упрёки, а главное: как теперь быть?

(И все дробным эхом: как быть?)

Марков: – Вы, находящийся в самой гуще политики, посоветуйте!

Я (с изумлением): – Какая политика? Я – художник!

Воронков: – Да ведь как передают! – по два раза в одну передачу! – (Врёт, но я не могу возражать: я же западного радио не слушаю.) – Израиль! – ваше письмо! – Израиль! – ваше письмо! Да читают как! – мастера художественного чтения!

Марков (язвительно): – А всё-таки в вашем письме есть маленькая неточность.

Одна маленькая неточность? В письме, где я головы рублю им начисто? Где на камни разворачиваю их десятилетия?..

– Какая же?

Марков: – А вот: что «Новый мир» отказался печатать «Раковый корпус». Он не отказывался.

Это Твардовский им так ответил. Он так помнит. Он честно, искренне помнит так. Об этом мы уже в редакции с ним сегодня толковали: «А. И., когда я вам отказывал?» – «А. Т.! Да вы же взяли 2-ю часть в руки, подняли и говорите: даже если бы всё зависело от одного меня…» Нет, не помнит! И что я «ничего не хочу забыть», и что у меня «ничего святого нет», – забыл. – «Может быть, о какой-нибудь странице шла речь? А всю 2-ю часть я не отказывал…»

Сейчас Твардовский сидит в стороне, курит и с серьёзно-внимательным видом наблюдает наш спектакль. Подошло, что все на него оглянулись.

Твардовский: – Ну, погорячились, чего не сказали оба. Это был так, разговор, а редакция вам не отказала.

«Так, разговор», которым едва не закончились все наши отношения…

Твардовский: – Сейчас вся редакция согласна печатать весь «Раковый корпус». Там расхождение с автором у нас на полторы-две страницы, не стоит и говорить…

Полторы-две? Помнится, целые главы вычёркивали, целых персонажей… Но всё изменилось – победители не судимы. Первый раз в жизни я могу применить эту пословицу к себе.

А. Т. почувствовал заминку и – что за молодец! откуда в нём эта расторопность и это умение? – вдруг тоном отечески-суровым, с торжественностью: