Бодался телёнок с дубом. Очерки литературной жизни

Ни коммюнике секретариата, ни отрывка в «Литгазете», разумеется, не появилось: прекратилась радиобомбёжка с Запада, и боссы решили, что можно пережить, ничего не предпринявши. Были сведения у А. Т., что 30 июня наверху обсуждался мой вопрос. Но опять ничего не было решено. А Демичев придумал такой план: чтобы секретарям (Твардовский: «тридцать три богатыря, сорок два секретаря») прочесть мои тома: и «Круг» и «Раковый», но прежде и обязательнее всего – «Пир победителей» (жалко было им слезать с этого безотказного конька!). Если учесть, что среди секретарей не только не все владели пером, но и читали-то запинаясь, то задуманный спуск на тормозах был полугодовым и обещал перетянуть телегу в послеюбилейное (полвека «Великого Октября») время, когда можно будет разговаривать покруче.

Всё это я узнал от А. Т., зайдя в редакцию в начале июля. Он был кисл и мрачен. Каждый месяц он сталкивался с этой загораживающей тупой силой – но и за полтораста месяцев не мог привыкнуть. Цензура запрещала ему уже самые елейные повести (Е. Герасимова). Воронков, которого я таким подхватистым видел недавно, – и тот не всякий раз подходил к телефону, а отвечал – надменно. Но тут из-за моего прихода А. Т. посилился и позвонил ещё. Воронков изволил подойти и сказать, что секретари читают, однако не знают, где взять «Раковый корпус» (ведь его не изымала ЧК, и нет в ЦК…). А. Т. оживился: я пришлю!

Надежда! Он решил послать тот единственный редакционный чистенький, незатрёпанный и выправленный экземпляр, который я им дал недавно. Я возмутился: «Не хочу им, собакам, отдавать! – затрепят, залохматят!» Вздыбился и А. Т.: «О голове идёт! а вы – затрепят!..» Только стал меня просить «выбросить страничку про метастазы» – очевидно, это и были те «полторы-две страницы» спорных. Помнилось ему (внушил кто-то из редакции, ещё, наверное, Дементьев до ухода), якобы есть там длинное рассуждение, что лагеря проросли страну, как метастазы (будто это пришлось бы размазывать на страницу!). Очень трудно высвобождать А. Т. от первоначального ложного убеждения. Я уверял, что нет такой страницы, он не верил. Я показал абзац, где есть примерная фраза, ну могу её вычеркнуть, ладно. Нет, есть где-то страница! Тут втёрся в дверь маленький Кондратович и живенько стал носом поковыривать под страницы: у Шулубина должно быть, у Шулубина! Я стал при них пробегать шулубинские страницы и ещё давал Кондратовичу смотреть, как своему же, не опасаясь, что тяпнет за ногу. Но у него разгорелись глаза – это не его были глаза, а вставленные подменённые глаза от цензуры, и ноздри были не его, а снаряжённые нюхательными волосочками цензуры, – и он уверенно-радостно выкусил клок:

– Вот! Вот!

– Где?

– Вот:

На всех стихиях человек
Тиран, предатель или узник!

– Так это – про метастазы?

– Всё равно что про метастазы. Ещё хуже!

Я это всё не о Кондратовиче рассказываю, – о журнале и о Твардовском. Измученный и напуганный Твардовский приник к предупреждению Кондратовича:

– Получается, что сказано о николаевской России – то относится и к нам?..

– Да не о николаевской России, а об Англии, которая собиралась выдать декабриста Тургенева.

То ли устыдясь, что не знал мотивов пушкинского стихотворения, то ли что вообще занёс руку на Пушкина, А. Т. примирился:

– Ну, только уберите фразу, что Костоглотов согласен.

Это было их обычное сдавленное ожидание: кроме того, что скажут обо всей вещи, ещё надо предвидеть – из какой полоски вырежут ремешок, ремешок навяжут на кнут и будут кнутом цитировать по мордасам.

Для душевного покоя А. Т. убрал я ту фразу. Он повеселел и решил «утешать» меня: что Егорычева[31] вот сняли, а меня – не сняли; что я хорошо себя вёл на секретариате: и без задирки, и безо всякого раскаяния.

Ему совсем не хотелось, чтобы я теперь раскаивался! Ему определённо нравилась моя затея с письмом. Да кажется, впервые за годы нашего знакомства он поверил, что я могу самостоятельно передвигать ноги.

Стали говорить о «Пире победителей», – как отвести его от обсуждения в секретариате, и что Симонов вслед за Твардовским отказался его читать.

– Вы хоть мне бы дали, – попросил он.

– Да ведь, А. Т., честно! – единственный экземпляр у меня был, и вот загребли. У самого не осталось.

– В конце концов, – рассуждал он покладисто, созерцательно, – у Бунина есть «Окаянные дни». Ваша пьеса не более же антисоветская! А его остального мы печатаем…

Нет, менялся Твардовский! Менялся, и совсем не медленно. Давно ли он спрашивал, как я смел какие-то лагерные пьески положить «рядом со святым Иваном Денисовичем»? Давно ли он целыми главами не принимал даже «Раковый корпус»? А сейчас вполне обнадёживающе написал:

Я сам дознаюсь, доищусь
До всех моих просчётов.

И лишь просил:

Не стойте только над душой,
Над ухом не дышите!

Ещё так сказал добродушно: