Эгину вдруг пришло в голову, что он любит не такое уж небесное создание, какое рисовалось ему в его идеалистических мечтах. Но, удивительное дело, от осознания этого факта его любви не стало меньше.
– У меня важные дела в теплице. Не вздумайте нас беспокоить. Если ваша тварь еще хоть раз откроет свою смердящую пасть, я отправлю ее на живодерню. Имейте в виду – по всем вам плачут гарнизоны на цинорской границе.
Они молчали, взяв друг друга за руки.
Вокруг них тут и там стояли горшки с луковицами нарциссов, гиацинтов, крокусов, ландышей, тюльпанов и фрезий.
Кое-какие луковицы уже выпустили стрелки, некоторые еще отдыхали в прохладном безмолвии теплиц.
– Крокусы расцветут через пол-луны, – тихо сказала Овель, чтобы не молчать.
При свете зажженного при помощи огнива светильника, найденного в теплице, Эгин смог рассмотреть Овель получше.
Да, эти два года не прошли для девочки бесследно. Ее глаза были забраны пеленой невыплаканных слез, у ее губ и между бровей залегли две едва различимые, но все же морщинки. Линии опыта и смирения, письмена времени.
И все-таки лицо Овель не показалось Эгину менее привлекательным, нет. Эгин умел ценить всякую настоящую красоту – и красоту ранних морщин тоже.
– Эгин, что с вашими волосами? – тихо всхлипнула Овель и провела ладонью по короткому ежику эгиновой головы.
– Ничего. Столичная мода мне надоела, – улыбнулся Эгин. Глядя на Овель, он понимал, что глаза у нее на мокром месте, ему не хотелось, чтобы Овель плакала. —…Да и… я ведь не собирался в Пиннарин. Если бы я знал, что вам не понравится, я бы никогда…
– Мне нравится, Эгин. Мне нравится, – сказала Овель, пожирая Эгина глазами. – Ой, вам должно быть холодно, – вдруг встрепенулась она, наконец-то осознав, что на Эгине одна только рубашка. – Хотите, я дам вам свою шубу? На время?
Овель положила своих крохотные озябшие ручки на предплечья Эгина.
– Госпожа исс Тамай давно не болела простудой? – подмигнул ей Эгин, всем своим видом показывая, что ему совершенно не холодно. Но руки Овель, однако, не убрал.
Ему, в сущности, и не было холодно. Он вообще не чувствовал своего тела. Ему казалось, что он не существует. Умер. Развоплотился. Попал в настоящий Сад Бессмертных, о котором любят рассуждать поэты на мрачных купеческих пьянках.
– Не называйте меня госпожой исс Тамай. Ненавижу.
– Хорошо, не буду. Буду называть вас Овель. Так лучше, но не слишком ли это фамильярно?
– Так гораздо лучше, – Овель опустила глаза. – О Шилол Изменчиворукий! Эгин, о чем мы с вами говорим! – изменившимся тоном, тоном, в который прокрались нотки плохо сдерживаемой истерики, вдруг воскликнула Овель. – Мы с вами говорим о каких-то пустяках, о том, что не имеет значения! Эгин, я не видела вас семьсот восемьдесят четыре дня, и, возможно, если бы я не видела вас семьсот восемьдесят шесть дней, я бы отужинала синим аконитом. Эгин, у вас вообще есть сердце?
– Овель, о чем вы говорите? – тень замешательства поползла по лицу Эгина.
«Отужинала синим аконитом? Что здесь происходит в этом траханом Пиннарине? Что они делают здесь с Овель? С моей Овель?» – вот какие мысли вертелись в мозгу у Эгина.
– У меня есть сердце, – подтвердил Эгин в задумчивости.
Но Овель уже было не остановить. Она рыдала так проникновенно, как умела только одна она.
Эгин помнил, что даже в их первую встречу, когда Овель угрожала смертельная опасность, когда она была, что называется, «в бегах», она и то ревела как-то более… более сдержано что ли. Теперь же она просто исходила слезами, как больной лихорадкой – ядовитой испариной. И на Эгина одно за одним сыпались горькие обвинения.
– Зачем вы все приходите!? Зачем мучаете меня? Вы же сами говорите, что в Пиннарине случайно. Вот и шли бы своей дорогой! Шли бы уже сразу к мужу – целовать ему руки, восхищаться тем, какой он умный! Какой он писаный красавец! Как он всех насквозь видит! Что вы называете меня госпожой исс Тамай? Разве мало шлюх в Пиннарине? Зачем вы даете мне почувствовать, как низко я пала? Зачем заставляете меня вешаться вам на шею и выпрашивать у вас поцелуй?
– Овель, девочка, ну что вы… – Эгин был так ошарашен услышанным, что в какой-то момент ему показалось, что его органы слуха затуманены магическим мороком нетопыря Хегуру. И слышит он не то, что говорит Овель, а нечто совершенно нереальное.
– Овель, милая моя, я вовсе не был уверен, что вы вообще хотите меня видеть… Ведь прошло два года… За это время – мало ли что могло случиться? Вы ведь не давали мне никаких клятв, никаких обещаний… Вы – племянница Сиятельной Княгини, а я даже не знаю имени своей матери. Я даже не офицер Свода теперь. Сегодня я украл из дома своего друга Альсима семьдесят золотых авров, чтобы заплатить морякам, которые привезли меня в Новый Ордос. Даже просто прикасаться к ласковому меху вашей шубки – для меня совершенно незаслуженная милость судьбы. Где уж мне рассчитывать на ваши поцелуи?
Эгин постарался вложить в свои слова всю искренность, на какую вообще был способен бывший офицер Свода, для которого лгать и дышать – вещи одинаково естественные.