Боевой девятнадцатый

По ночам через город неизвестно куда двигались обозы. Офицеры нервничали, суетились и нередко вспоминали и говорили о Буденном.

Перед вечером, когда утихла дневная сутолока, а до запретного часа еще оставалось время, на главной улице появились парочки гуляющих. Из ресторана доносилась музыка. От грохота барабана и тарелок дребезжали стекла окон. На углу одной из улиц, пересекающих проспект, казаки, собравшись группой, ладно и стройно пели старинную военную песню. Мимо, замедляя шаг, шли офицеры, солдаты. Тревога, возникшая с приближением Буденного, забывалась.

И вдруг произошло событие, которое обескуражило белое офицерство и оставило после себя долгую память.

В самом центре города неожиданно раздалось несколько выстрелов и вслед за ними отчаянный крик: «Красные!»

Неизвестно, кто стрелял и кто кричал. Во дворы, на ходу выхватывая револьверы и сшибая друг друга, бежали прятаться офицеры и казаки.

Растерявшиеся и застигнутые врасплох прохожие прижимались к стенам домов. Возникший и нарастающий цокот копыт о булыжную мостовую поглотил все звуки. Улицу славно вымело. И тот, кто оказался случайным свидетелем, видел, как по ней во весь опор промчалось три всадника с обнаженными клинками.

Паника была настолько велика, что никто и не подумал остановить их. Доскакав до Петровского сквера, они свернули направо и скрылись. Большая Дворянская, как называли улицу по-старому, безмолвствовала. Успокоение пришло не сразу.

Понявшие, что никакой опасности не было, офицеры выходили из дворов и, одергивая гимнастерки, делали вид, что они все время находились на улице.

— Что произошло? — раздавались голоса то здесь, то там.

— В чем дело, объясните?

— Какое-то неприятное недоразумение, — передавалось в толпе, уже начавшей собираться возле штаба.

— Представьте, они были только что здесь.

— Кто?

— Красные.

— Ну-у!

— Ти-ше! — раздавался чей-то строгий и предостерегающий голос.

Через четверть часа сотня казаков рысью прошла в том направлении, куда скрылись всадники.

Есаул Бахчин сидел за столом и в мрачном раздумье жевал мундштук папиросы. «Пройти в штаб корпуса на глазах у всех и уйти безнаказанно… Это черт знает что такое! Как они прошли через заставу? А паника, какая паника! Позор!»

Он вскакивал и ходил по комнате, раздражаясь и поминутно зажигая потухавшую папиросу.

Застрекотал телефон. Бахчин сорвал трубку.

— Вы слышали, есаул, — кричал в трубку полковник Рокотов, — что сейчас произошло? Какая наглость, какой конфуз, ай-ай!.. Знаете, как это называется?.. Пощекотать ножичком под сердечком.

Он говорил с жестокой иронией, будто издевался над Бахчиным.

— Вот что, полковник, подите вы… — Бахчин хотел выругаться, но Рокотов перебил его и совершенно спокойным тоном, по домашнему, сказал:

— Э-э-э, напрасно вы, голубчик, хандрите. Заходите через часок-другой ко мне. Есть спиртяга и бутылочка этого самого… черт побери, из подвалов Абрау-Дюрсо.

— Подумаю.

«Пойти или не пойти?» — размышлял Бахчин. Ему не нравился полковник Рокотов за свое наплевательское отношение ко всему, за свой колкий и язвительный язык. Неизвестно, о чем он думает и чему радуется. Но хотелось побыть в компании, выпить и отыграть у Рокотова золотой портсигар.

Как ни пытались белогвардейцы обратить эпизод с ворвавшимися в город красными всадниками в незначительный случай, которому не следует придавать особенного значения, разговоры среди встревоженных казаков не унимались. Имя Буденного приводило казаков в страх и трепет. Ночью по улицам ходили усиленные патрули, за городом рыскали конные разъезды.

Сегодня впервые Быльников сел и, вытянув перед собой руки, удивился, насколько он худ и бескровен. Он пытался встать, но, почувствовав сильное головокружение, потерял равновесие и, чтобы не упасть, схватился за кровать.

Каждый день он нетерпеливо ждал появления Веры.

Но как только приближалось время ее прихода, он начинал волноваться. В беседах с женой он не касался своего прошлого, но понимал, что разговор этот неминуем. Дальше молчать было уже невозможно. Но что он скажет ей, с чего начнет свою исповедь перед этой самоотверженной женщиной, которой он дважды обязан жизнью?.. Как и когда произошла ошибка, уведшая его так далеко от нее?..

Вера всегда сообщает ему последние новости, и в словах ее звучит такая неподдельная радость, что ему становится неловко за себя.

Она может искренне радоваться тому, как Красная Армия побеждает. А что может сказать он, перебежчик? Кто поверит в его искренность?

И тогда он молча хмурил брови, рассматривал белые ногти и думал: понимает ли она, как ему тяжело находиться в таком неопределенном положении?

Однажды он взял принесенную Верой из госпиталя бритву, раскрыл ее и, забавляясь бегающими по ней зайчиками, вдруг содрогнулся и, отвалившись к стенке, закрыл глаза.

Вера пришла раньше обычного.

Валявшаяся на полу бритва испугала ее.

— Владимир! — позвала она тихо.

Он открыл глаза.

— Ты не побрился? — спросила она растерянно, стыдясь внезапного испуга.

— Я не могу, Вера. Помоги мне подняться.

— Сейчас, — проговорила она, подавляя волнение. — Хочешь, я сама побрею тебя? Я умею.