Боевой девятнадцатый

«А не обернется ли все как-нибудь по-другому?» — заколебался Устин и уж замедлил шаг, как вдруг увидел: из переулка выскочили розвальни, запряженные парой. Пять человек, трое из них были вооружены винтовками, подъехали к комбеду. «Что бы это могло означать?» — подумал Устин и прибавил шагу. Через минуту из переулка в распахнутом ватнике, подбрасывая на руках свое тело, вынырнул Ерка Рощин.

— Постой, голова! — крикнул Устин, догоняя Рощина. — Что за люди приехали?

— Не знаю, — пожал плечами Ерка, — должно быть, по хлебушек.

Когда они вошли в избу, Груздев, возвращая одному из приехавших мандат, наказывал Акиму:

— Обеги, друг, активистов и скажи, чтобы не медля собирались… Дело, мол, безотложное и мешкать нельзя. — Увидев Устина, Груздев улыбнулся: — Хорошо, что пришел. Оно, вишь, как раз ко времени.

Весть о продразверстке разнеслась быстро.

Собравшийся через час актив заседал весь день. Не так просто оказалось разверстать хлеб. На один двор попадало много, на другой мало, третий почему-то выпадал, четвертый надо было освободить совсем. Возникали шумные споры. Список пестрел исправленными цифрами.

— Нажимай дюжей на попа, он вытянет! — кричал Аким.

— Постойте! Дайте сказать, — просил Зиновей. — За криком вы об Чистикове забыли.

— Как забыли? Вот он! — карандаш Груздева опустился на фамилию Чистикова.

— Сколько положили мы Пашкову-отцу? — поинтересовался Аким.

— Пятьдесят.

— Та-ак. А сколько Митяю?

— Пятнадцать.

— Мало, — покачал головой Аким, — завзят мало.

Груздев вопросительно посмотрел на Устина.

— Ежели мало, добавим. Твое какое слово будет?

— Вам лучше знать, — ответил Устин.

— Петр Васильевич, оно и верно, что мало, — заметил Ерка.

— С кого сымаем? — пробегая глазами список, решительно спросил Груздев.

— Скостить надо с Клима Петрушева да с Зиновея, а Митяю надбавить…

— Правильно… — поддержал Аким.

Груздев переправил у Пашкова единицу на двойку и сызнова прочитал список.

— Ну, а дальше… — он перевернул список, — пошла что ни на есть голь перекатная. Не с них брать, а им давать. Я так считаю: освободить их.

— Ослобонить! — в один голос подтвердили активисты.

Список проверили еще раз и решили созвать вечером в школе общее сельское собрание.

Смеркалось, когда старый Пашков зашел к сыну и, оглаживая широкую, с проседью бороду, вполголоса сказал:

— Митяй, нонче проезжий человек мне говорил, будто казаки придвинулись. От нашего села верстах в двадцати. Того и гляди, заявятся. Вот ты и думай. Нонче энти хлебушек заберут, а завтра те придут да прикажут: вынь да положь… Что делать?

— Нету! — испуганно вскрикнул Митяй. Он вскочил и, потирая ладонями голову, начал скороговоркой: — Прятать надо! В землю зарывать! Нету хлеба. Нету, ни тем, ни энтим. Нету!

— Нонче тот и живет, кто с хлебом, — спокойно продолжал старик, умышленно подогревая сына. Потом поскреб в бороде и, разглядывая свои валенки, как бы невзначай спросил: — Ты далече схоронил?

Митяй внимательно посмотрел на старика, проговорил упавшим голосом:

— Боюсь, ненадежно.

— Ну, теперь не перехоронишь. Пусть так. Может, не станут искать… Для виду надо мер пять отвезти, а там видно будет.

— Это верно, — согласился Митяй. — А ну, как пойдут искать? — сокрушался он.

— Дружок-то твой, по слухам, там, в комбеде, — намекнул старик.

Митяй нетерпеливо замотал головой.

— Друг?.. От друга жди либо большой подмоги, либо большой беды. Я это знаю.

— Ну, я пойду, — поднялся старик. — Нонче объявили собрание в школе. Разверстку опять брать будут.

— Слыхал.

— Так ты опосля придешь, чтоб не вместе. Только за ради Христа прошу: не лезь на рожон, поспокойней, так-то оно верней. Больше молчи.

Старик ушел. Митяй нервничал и все время думал об Устине. Он вспоминал беседу с ним и до крови грыз ногти. Что он плел тогда?

— Натаха! Поди сюда. Скажи, что я болтал тогда Устину?

— Да всякое, — и она напомнила ему о давешнем разговоре.

— Ах, неладно. Черти ж его поднесли, не сам пришел.

— Ты завсегда, как выпьешь, несешь околесную, — с досадой заметила Наталья.

— Ну, давай помолчи, — раздраженно сказал он. — Речь шла промеж нами, и все. Ничего я не говорил, поняла?

— Да уж чего тут, — вздохнула Наталья. Она чувствовала, как что-то рвется между Устином и Митяем. Закроется Устину сюда дорога, а то приходил бы он сюда к ней, как свой, родной. В душе закипала обида, она винила Митяя. «И чего ж он такой колготной?»

— Привечаешь ты его, должно быть, вот он… — неожиданно для Натальи проговорил Митяй.

— Чтоб у тебя язык отсох!

— Но-о! — запальчиво крикнул Митяй.

Наталья заплакала. Митяй пожалел, что не сдержался, молча оделся и вышел. «Для острастки это ничего…» — оправдывался он дорогой. Вспомнил, что Наталья не так давно призналась ему в том, что затяжелела, и ему стало неловко за вспышку и оскорбительный намек.