Боевой девятнадцатый

— Понял, — глухо ответил Пашков.

— Повезешь?

— Повезу.

— Ну, и все.

Но Митяй решил схитрить. Сегодня вечером он отвезет только часть хлеба, с остальным еще два дня поволынит, а там будет видно. Но только он об этом подумал, как начальник продотряда положил на стол бумажку.

— Подпишитесь.

— Что это? — вздрогнул Митяй.

— Обязательная подписка, — ответил Груздев.

— Я повезу! — взмахнул руками Пашков.

— Подпишись, — потребовал Груздев, стуча пальцем по бумажке, — что к вечеру хлеб отвезешь и квитанцию предъявишь в комбед.

Митяй нехотя взял карандаш, послюнявил и нервным почерком вывел свою фамилию.

Продармеец вновь вскинул на ремень винтовку, пошел за товарищами.

— Погоди! — крикнул Митяй Устину.

— Ну?.. — обернулся Устин.

У Митяя дрожал голос. Он вытер рукавом вспотевший лоб и злобно сказал:

— Я знаю… За Наташку счеты сводишь, сволота. Но, помяни мое слово, голову ты себе сломишь.

Митяй отыскал самое больное и самое уязвимое место Устина.

— Стервец ты! — ответил Устин и, покачиваясь, вышел из хаты. Он догнал товарищей.

Митяй, оставшись один, не находил себе места. Он пытался придумать еще какой-нибудь повод, чтоб оттянуть сдачу хлеба, но понимал: теперь ему сделать ничего не удастся. Надо идти запрягать лошадь. Но как только он представил себе, что с него требуется еще девятнадцать мер, он вскакивал, начинал метаться по хате, материться и проклинать весь свет. Он придумывал различные способы уязвить, унизить Устина, посмеяться над ним. Вбежала Наталья, взволнованная, встрепанная, в кое-как повязанном платке.

— Ты чего? — встревожился Митяй.

— У отца твоего хлеб нашли… весь отобрали… — запыхавшись, сказала Наталья.

— Кто?!

— С города полномочный, красноармейцы, Зиновей, Семен Быков и Ерка Рощин, а мужики, Семка да Аким, помогали… Караул поставили… Отец сам придет, расскажет.

Она скинула платок и стала поправлять волосы, безуспешно пытаясь собрать их в узел. Эта весть ошеломила Митяя. Он никак не мог прийти в себя и молча смотрел на Наталью широко открытыми глазами.

Вскоре притащился с кнутом в руках старик. Он набожно перекрестился на икону, захватил в кулак бороду и, словно выжимая из нее воду, повел кулак книзу.

— Обездолили, анафемы. Выгребли… в нищие произвели. Теперь суму да по миру. Сравняли, худы их…

Митяй видел, как у отца вздрагивали побелевшие губы, на лоб набегали складки морщин, и ему до слез было жаль его.

— Вот они, значит, как! Ну ладно, а Груздеву с Устином не сдобровать! — со злобой выговорил Митяй, стукнув кулаком по столу.

— А при чем же здесь Устин? — не выдержала Наталья.

— Ну, ты помолчи! Знай свое место. Мы, чай, тоже не маленькие. Выдь отсюда! — сказал старик и продолжал: — Более всего лютовал Ерка. Вот уж подлюка, а не человек! Кабы одни градские, так они бы до веку не сыскали. А этот, сатана, будь он проклят, все знает, водит людей да показывает чужие похоронки.

Митяй заскрипел зубами и заметался по горнице.

— Спалю! — бешено крикнул он. — Я им петуха на весь порядок пущу!

— Что ты! Что ты, сынок! — спохватился старик. — Услышат… загубишь ты всех нас. Нешто можно? Остепенись, дурачок, послушай отца. С разумом все надо, с толком, — сдавленным голосом засипел он, плотно прикрывая дверь. — Я намеднись сказывал тебе, что не нонче-завтра, а придут казаки. Свое мы возьмем.

— Когда возьмем?.. А нонче они берут. К вечеру я должен хлеб отвезти, а не то меня распушат, как тебя.

— Ах, господи, и что же это деется? Ничего не поделаешь, надо везть. Может, и ко мне бы не заявились, кабы я сразу… Ах, ты, пропасти на вас нету! — сокрушался старик и тряс головой. — Ну, слава богу, что не нащупали они у меня ямку. Ерка вертелся возле нее, как пес, а не унюхал. Батожком по земле стучал, а бог миловал. Пропадать бы тогда вовсе!

Митяй сел рядом с отцом и провел ладонью по лбу.

— Слушай, отец. Я прислонюсь к тем. Нешто только не придут?

— Придут, — прошептал старик.

— А тогда я с этими разочтусь.

— Вот так-то оно верней. Только об этом Наташке не проболтайся. Ушел — и все, а с кем — неведомо.

— Да! Прислонюсь к тем. Прислонюсь… А везть надо, надо везть, чтоб они подавились! Отец, дай кнут…

Митяй взял кнут и вышел из хаты.

IV

Быстро бежали короткие зимние дни, но долго тянулись длинные беспокойные ночи.

В пятнадцати — двадцати километрах от села стояли красновские банды. Казачьи разъезды внезапно появлялись в соседних деревнях, разгоняли местные советы, совершали налеты на железнодорожные станций, разбирали пути. Село Рогачевка жило в постоянной тревоге.

Не раз ночью вставал Груздев, засовывал за пояс наган и выходил из хаты. Ходил сторожко, прогуливался по улице, прислушиваясь к шорохам, к отдаленному скрипу саней. Порой было так глухо и тихо, что казалось, все живое вымерло. В такой час подолгу простаивал Груздев, глядя в темное небо, на далекие звезды, отдаваясь размышлениям. В одну из таких ночных прогулок он услышал размеренную поступь шагов и обернулся. По улице медленно шел человек, потом остановился и, приглядываясь, спросил:

— Петр Васильевич, никак ты?

— Устин! — обрадовался Груздев. — Чего, полуночник, не спишь?