Боевой девятнадцатый

Мимо полка в фаэтоне, запряженном тройкой, мчался генерал Мамонтов. К фаэтону подъехал полковник Русецкий с красным надутым лицом и, не отрывая руки от козырька, что-то быстро заговорил, нагибаясь к генералу. Мамонтов, словно от назойливого комара, резко отмахнулся и не обращая внимания на полковника, продолжал разговаривать с штаб-офицерами. Ему неприятен этот постоянно лебезивший полковник с его чрезмерной угодливостью. Казаки подровняли лошадей, подтянулись. Назаров следил за сотней, не выпуская из виду фаэтон. Он хотел, чтобы генерал как можно дольше ехал рядом с его сотней. Мамонтов беседовал с офицерами, не поворачивая головы, смотрел как-то в себя и шевелил седыми бровями. На окраине станицы фаэтон повернул, и генерал поехал обратно в Добринскую.

С Хопра неслись всплески, шум голосов. У переправы гудело огромное скопище людей. Суетливый топот, выкрики команд прерывались глухим громыханием двуколок, зарядных ящиков, повозок. Обоз вытянулся по берегу в несколько рядов. Подходили пешие отряды, внося еще больше сутолоки. Скоро пестрая шевелящаяся мешанина стала вытягиваться в рукав и потекла в узкое горло моста. Рядом с мостом двигался по канату паром, груженный пушками. На берегу стоял низкий тучный офицер, тесный мундир которого, казалось, вот-вот разлезется по швам. Офицер, видимо, распоряжался переправой и кричал больше, чем нужно. Его мало слушали, но ему казалось, что все движется при его помощи, по его воле. Светлые подстриженные усы топорщились. Он сопел, точно сам был впряжен в повозку. Вдруг он вскрикнул, заметив, что на середине моста, попав колесом в пролом настила, застрял зарядный ящик. Казаки кричали и матерились. Митяй Пашков, с которым стряслась беда, растерянно оглядывался и настегивал лошадей. Лошади, дергая вправо и влево рванулись так, что ящик подскочил и одной стороной повис в воздухе, готовый опрокинуться в реку.

— Постромки… постромки, мерзавцы! — исступленно хрипел офицер, потрясая нагайкой. Однако его никто не слушал.

— Ле-во-о!.. Пра-во-о!.. — доносились спокойные голоса тянувших канаты парома.

Зарядный ящик кое-как водрузили на мост, и движение восстановилось. Низенький офицер остался в уверенности, что это он возобновил движение. Серая лента пеших казаков, сверкая штыками, протянулась через мост, выстраиваясь на той стороне в колонны. Полковник Русецкий, встревоженный встречей с Мамонтовым, бесцельно носился взад и вперед, сам не зная зачем.

Назаров с Быльниковым подъехали к берегу. Лошади по-гусиному вытягивали шеи, опуская морды к самой воде.

— Кучумов! — крикнул, не оборачиваясь, Назаров.

— Я, господин хорунжий, — ответил лукавый казак.

— Ты чего сме-ешь-ся, сволочь? — сквозь зубы процедил Назаров.

— Никак нет, господин хорунжий, — удивился Кучумов.

Назаров посмотрел на казака. Лицо казака смеялось.

— Смеешься? — запальчиво крикнул Назаров.

— Это у меня в лице так, господин хорунжий.

Кучумов недоумевал, почему нельзя смеяться.

— Смотри у меня! — погрозил Назаров плетью и, соскочив с лошади, отдал повод. Лошади, едва ступив в реку, жадно пили воду.

Быльников умылся и сидел на берегу, играя перстнем. Массивный платиновый перстень изображал змею, обвивающую палец. Хвост и голова змеи замыкались в человеческом черепе. В глазнице черепа блестели камни. Назаров стал на колени, вымыл лицо и, доставая пригоршнями воду, пил. Вода через расстегнутый ворот проливалась на грудь. Назаров от удовольствия крякал.

Быльников улыбнулся.

— Хорунжий, это хорошая примета. Вы напоминаете библейского воина из стана Гедеона. Вы победите, — они тоже пили пригоршнями.

— А вы?.. — вырвалось у Назарова.

— Я… — Быльников рассеянно смотрел на противоположный берег, на переправы. — Вы мне? Я… что ж, я напился, — уклонился он от прямого ответа.

Зной спадал, опустела станица. Мягкая пыль тонкой замшей одела крыши домов, деревья, ровным слоем легла на дорогу, стерла следы копыт. Багряное в закате солнце протянуло лучи над станицей, прощаясь с землей.

Присмирели воды Хопра, а на том месте, где недавно прошли тысячи конников, напевая, купались в тихой воде девушки. В старых девичьих песнях звучали мотивы то страстного зова, то жалобы, то упрека.

Заря сгорала, на станицу спускался вечер.

В станице Добринской, в доме вдовы казачьего офицера, разместился штаб. По просторной горнице, заложив назад руки, немного ссутулясь, быстро ходил Мамонтов. С кисти правой руки мертвым ужом свисала плеть. Потемневшая кокарда, тусклые, как старая медь, погоны и расстегнутая шинель придавали генералу небрежный вид.