Боевой девятнадцатый

— Тут, значит, и я вернулся, подъезжаю к дому, а дед с лопатой стоит, глазами косит, моргает, слово сказать не может. Опосля уж сел и заплакал, словно дите малое. «Ну что ж, говорю, пойдем схороним». Пришли мы к пяти березкам… гляжу, лежит мой сердешный, волос — как мой, русый, спутанный, и в крови слипся… Вырыли яму… свалили мое дитя… Пригорюнился я да и говорю: «Тебе, батя, давно помирать, старой собаке, а ты вот что наделал». И тут, не помню как, луснул его лопатиной… Схоронил я его вместе с сыном и георгиев в могилу закопал. Сел на коня и уехал. Страдает душа, сердце дурная боль точит, и что сделать мне с собой…

Казаки молчали. Рассказчик сгреб пятерней около костра солому и швырнул на уголья. Огонек вспыхнул, и увидели все суровое с русой бородой лицо казака. На темных щеках лежала печать страдания и тоски. И не успела прогореть солома, как он встал и медленно пошел от костра.

Молодой казак посмотрел вслед уходившему, вздохнул, снял фуражку, лег и, прикрыв ею лицо, заключил:

— Много еще крови прольется, пока замирим народ.

— Замирим? — спросил казак с лукавым хитрым лицом и, усмехнувшись, добавил: — Кто кого замиряет, это еще надо мозгами пошевелить.

— Не замиряем, а воюем, — поправил третий казак, — а воевать жалеючи — нельзя: пожалеешь — сам пропадешь ни за понюх табаку. Служба, братцы, ох, и служба, будь она проклята!..

Казаки утихли, хотя никто не спал. Не отводил от костра и солдат. Видно, и ему не спалось. Он свернул цыгарку, выхватил из огня уголек и, прежде чем прикурить, долго катал его по ладони. Он присел на колени и палкой стал сгребать головешки в одну кучу. Они дымились, тлели, потом вспыхнули и загорелись ярким огнем. Рассказ казака не высек в душе солдата даже искры жалости, наоборот, в нем появились раздражение и досада. Он глубоко затягивался табачным дымом, морщил лоб и сплевывал на жаркую золу. Невеселые думы уводили его к дому. Он вспоминал о своем селе и втайне завидовал многим своим односельчанам. С того дня, как он покинул деревню и примкнул к белоказакам, прошло около шести месяцев. Белоказачьи отряды, преследуемые красными, все дальше и дальше откатывались к югу. Он терял надежду на возвращение в родные края. Тоска по дому все чаще и чаще охватывала его, и не раз в ночные часы он думал: «А не застрять ли где-нибудь в деревушке, переждать, а потом тайком пробраться в родные места?» Но всегда, когда он вспоминал о деревне, о друзьях, ставших врагами, в нем поднималась ярость. «Нет, ладу с ними не будет. Ни мне, ни отцу не дадут они ходу».

Злая усмешка пробежала по лицу солдата. Он снова плюнул на золу, она зашипела. Солдат охватил руками голову и задремал. Он увидел жену. Она стояла с ребенком на руках, а кто-то чужой в горенке качал пустую зыбку. «Это кто, Натаха?» — спрашивал он шепотом, а сам в страхе прятался за дверь. Она грозила ему пальцем и беззвучно что-то говорила, шевеля губами. Потом кто-то, грубо крикнув, разбудил его:

— Пашков!.. Ты чего это ровно приблудный теленок на чужом огороде? Иди чай пей, а то, гляди, утро скоро.

Митяй посмотрел осовелыми глазами на черного бородача с рябым лицом и с рассеченной нижней губой. Вдали, вокруг огонька, к которому звал его бородач, сидели казаки. Они рассказывали похабные анекдоты и давились смехом. Пашков покрутил головой, бросил шинель и, повалившись, снова закрыл глаза. Сквозь сон до слуха донеслись слова: «А в поле делов сейчас, ребята… хлеб в копнах… бабы там одни, а мы тут ржем… Эх! Господи, твоя воля!..»

Фыркали лошади, отмахиваясь от мошкары, хлестали себя хвостами и били копытами землю. Изредка доносился голос:

— Ну-у, черт, стой!

Зевая, ходили часовые, задирали кверху головы, в бледнеющем небе угадывали близкое утро…

Когда стали видны белые облачка, похожие на белье, опущенное в засиненную воду, трубач проиграл «поход». И будто не спали люди, а, притаившись, ожидали сигнала. Лагерь зашевелился, степь огласилась многоголосыми криками. Потрясая нагайками и ругаясь, носились офицеры, выкрикивали приказания. Ржали лошади, в нетерпении топтались на месте и, закусывая удила, просили повод. Визжали, тарахтели повозки, выстраивались в длинную ленту обоза.

Назаров вскочил на коня и, откинувшись назад, крикнул:

— Слушай мою команду!

Тонкий казачий пояс стягивал в талии его статную фигуру, голубая кубанка была лихо сбита на затылок. Он взялся за повязку, поправил ее и, привстав на стременах, закричал:

— Первая сотня, за мной, шагом… а-арш!..

На месте стоянки осталась степь, выжженная кострами, истоптанная лошадьми, покрытая навозом.

Назаров оглянулся. Сзади колыхалось море голов.

«И конца не видно. Вот она, силища какая», — подумал он. Над головами конников высоко стояли пики. К Назарову подъехал сотник Быльников. Он выразительно поднял брови и, указывая нагайкой на лежавшую в копнах желтую пшеницу, сказал:

— Сколько неубранного хлеба!

Назаров усмехнулся. Черная повязка сползла со щеки. Сотник, бросив взгляд на багровый шрам, уродующий лицо хорунжего, проговорил:

— А здорово они вас, хорунжий, тяпнули.