Боевой девятнадцатый

На первом пути, у самого перрона, стоял бронепоезд «Коммунист» с мирно посапывающим паровозом. Устин вошел в здание вокзала. В третьем зале, в углу, огороженном длинными широкими скамьями, ютился агитпункт. Синели большие окна, и мутно светили маленькие шары электрических ламп. На полу сидели сонные пассажиры, устало прикорнув на своих узлах и мешках. Поездов не было, и казалось, что их не будет никогда и что станция — это не станция, а какой-то заезжий дом, стоящий на тысячеверстном безлюдном тракте. Вокруг агитпункта, на скамьях и вдоль стен, оклеенных плакатами и лозунгами, и на широких, как полати, подоконниках расположились красноармейцы: опершись на винтовки, с наганами, заткнутыми за пояс, с гранатами и шашками.

За черным блестящим роялем сидела белокурая девушка. В ней Устин узнал Надю. Девушка играла неизвестную для него мелодию, но было в этой музыке что-то необычайное, чего нельзя высказать, но можно почувствовать сердцем. Красноармейцы хлопали в ладоши, кричали, просили играть еще и еще. Утомленная, она вставала и собиралась уйти, но оставалась, увидев плотную толпу людей.

Надя вновь опускала руки на клавиатуру.

К полуночи, незаметно протиснувшись сквозь толпу, пришел Паршин, заслонил собою девушку, сказал:

— До завтра, товарищи! Сегодня наш митинг-концерт окончен.

Устин вышел на улицу. В ушах звучали волнующие звуки. И он вспомнил о своей деревне, о матери и Наташе, о том, что пришлось перенести и пережить. Многое и хорошее и плохое уже прошло и осталось позади. Что же сулит ему завтрашний день?

В полутемном вокзале девушка своей игрой навеяла видения будущего, и каждый представлял и рисовал его себе таким, каким оно и должно быть, — счастливым и прекрасным. Она помогла слушателям заглянуть в тот еще не завоеванный, но чудесный мир, за который они борются.

Улицы безлюдны, пустынны. Надя жила на окраине города. Паршин находился под впечатлением военного совещания, а она думала о своем.

…В 1898 году в Сибирь за участие в забастовке был сослан рабочий Игнат Болдин. За ним на поселение уехала его молодая жена, и Сибирь стала их второй родиной. Своей дочери, родившейся в 1900 году, они дали имя Надежда. Шести лет она осталась круглой сиротой. Надя не помнит матери. Когда она начинала думать о матери, она вспоминала бледное, задумчивое лицо и темное строгое платье. Остальное Надя дорисовывала сама. Отец представлялся ей высоким мужчиной в шубе. Почему непременно в шубе — Надя затруднялась себе объяснить. Наверное, потому, что старик охотник, который часто рассказывал девочке об отце, тоже ходил в шубе. После смерти матери, какая-то неизвестная женщина ласкала ее, плакала и говорила: «К кому прислонишь головку, сиротинушка печальная?»

Потом был вагон, в котором она ехала, кажется, целый год, и попутчик-сосед спрашивал: «Вы в Россию?» Он кормил ее сладкими пряниками и однажды, вздохнув, сказал: «У кого есть матка, у того головка гладка». Она часто потом проводила ладонью по голове и очень радовалась: голова была гладкой, а волосы мягкие, как шелк. В Тамбове она жила у тетки. После смерти ее — до пятнадцати лет в приюте. Вот и все. Да, был еще какой-то сундук, окованный железом, который тетка тащила на спине, и голубой платок. Сундук разломали и сожгли, а железные полосы долго валялись в чулане и напоминали заржавевшие шашки. Видя сейчас шашки, Надя вспоминает об этих полосах. Больше года она работала в губчека. «К кому прислонишь головку, сиротинушка печальная», — вспомнила она и усмехнулась…

— Петя, — сказала она, — ты что молчишь?

— Я боюсь помешать тебе. Ты думаешь о чем-то.

— О чем же я могу думать?

— Не знаю о чем, но, должно быть, о хорошем.

— Тебе скучно?

— Нет. Мне хорошо. Ты сегодня играла лучше, чем когда-либо, с душой. Мои ребята очень довольны. За это тебе большое спасибо. Такое удовольствие мы редко получаем. И скажи, ведь ни они, да и я сам в музыке, по правде сказать, ни черта не понимаем, но мне бывает хорошо от нее. Ну, как тебе сказать!.. Ну, здорово, когда душа вскипает и перед тобой как бы вся жизнь на ладони, а жизнь была у нас — ты сама знаешь — дрянной. И оттого-то еще пуще зло берет, что не было правильных путей, да и самой-то жизни настоящей, полной не было. Вот сегодня я встретил товарища с тех мест, откуда я родом.

— Не тот ли солдат, что был с тобой в городе днем?

— Этот самый. Боевой и бывалый парень. Он рассказал мне, что несколько дней назад был в моем родном селе, где живет отец, с которым я не виделся лет семь.

— А ты писал ему?