Боевой выход

Тот уронил заклинившее оружие на землю и змеей юркнул к оставленному сержантом бесшумнику. Шадрин заскрежетал зубами и, не решаясь попросить помощи у беспрестанно стреляющего Юдина, еще не зная, каким образом будет бинтовать самому себе руку и спину, вытащил из разгрузки новенький ИПП. В этот момент совсем рядом затарахтел пулемет, Виталик непроизвольно дернулся, застонал от боли и здоровой рукой потянулся к лежавшей на бруствере гранате.

– Свои! – раздался громкий окрик, очевидно, заметившего его движение группника. И тут же автомат Ефимова полыхнул огнем, поливая свинцом поспешно отступающих «чехов».

– Виталик, ты как? – на секунду перестав стрелять, осведомился упавший рядом с Шадриным прапорщик.

– Нормалек, – едва пересиливая боль, просипел заместитель командира группы и попытался улыбнуться. Но под улыбкой отчетливо проглянула гримаса боли.

– Терпи. – Группник вскочил на ноги, снова стрельнул и, повернув голову, скомандовал: – Довыденко, перевяжи!

И только приказав перевязать раненого, Ефимов спохватился, нагнулся к нему и вложил в его руку тюбик промедола. Сквозь грохот выстрелов крикнул:

– Сам! – И следом: – Юдин, за мной! Калинин, прикрой! – Взбежал на бруствер и, стреляя на ходу, побежал дальше.

За ним, развернувшись веером и почти не отставая, бежала тройка Калинина. Притулившись за спиной командира, семенил непрестанно вздрагивающий Юдин; следом – опасно вертящий во все стороны ствол автомата радист Каретников.

Пришедшая к русским подмога не позволила Майрбеку осуществить его задумку. И теперь, воспользовавшись секундным замешательством наступающих, банда поспешно отходила, унося на своих спинах убитых и раненых. Единственного, кого не удалось вынести – это Ильяса и его оружие. Трехпалый так и остался лежать там, где его настигла мгновенная, беспощадная смерть.

Повиснуть на хвосте и не отпустить! Понимая, что в незнакомом лесу шансов на это у него немного, Сергей, тем не менее, вел преследование противника. К тройке Калинина и «прихваченному» по пути Юдину присоединилась спустившаяся со склона вторая тройка ядра. Ефимов по-прежнему бежал первым, ориентируясь по примятой траве и оставляемым на земле кровавым пятнам. Не видя противника, он понимал, что может нарваться на засаду, но все же решил рискнуть. Его расчет был прост: отрыв противника был столь мал, что «чехи» просто не успевали перегруппировать свои силы. Преследование продолжалось. Время от времени кто-нибудь из бойцов вскидывал оружие, стреляя по показавшемуся ему вдруг подозрительным кусту или чернеющему за деревьями пню. Иногда совсем близко слышалось топанье убегающих ног и даже приглушенные голоса, но окончательно нагнать и увидеть преследуемых не получалось.

Рамзан плакал, безнадежно, без слез, глубоко в душе пряча охватившее его отчаяние.

Война… Неужели она такая беспощадная? Раньше она казалась ему чем-то несерьезным – игрой, средством заработать деньги. Незаметно подкрасться, поставить мину, взорвать, наблюдая, как горят объятые пламенем человеческие факелы, как корчатся на земле уже мертвые, но еще шевелящиеся люди, как бесполезно плюются огнем из своих автоматов живые. Он никогда не считал себя повинным в их смерти, он лишь жал кнопку приборчика, заботливо собранного его отцом. Война всегда была где-то далеко, для других – и вдруг разом одним лишь выстрелом она пришла к нему и превратилась в «святую месть». Он должен отомстить! Отомстить здесь и сейчас. «Здесь и сейчас» – это страшнее и много опаснее, нежели отомстить потом, как предпочитали исполнять свою месть другие. Мстить, как мстили «другие», мстить всем русским, зачастую убивая в подворотне какого-нибудь бомжа, Рамзану казалось постыдным, недостойным настоящего мужчины деянием. Мстить надо тем, кто убивал. Да, именно так, только тому или его роду, а не всему народу, пусть даже убийца и есть суть порождение этого народа. Народу нельзя мстить, так учил его дед, отец матери, чернобровой красавицы-казачки. Дед умер, а ее убили, и он даже не знает, кто. Может, русские, а может, свои. Когда-нибудь он обязательно узнает, найдет их и отомстит, но сейчас надо отомстить за отца. Да, он отомстит! Он выберет момент и перестреляет их всех, и пусть остальные моджахеды бегут, спасая свои трусливые душонки. Он останется. Да, ему тоже страшно, но так правильнее, гораздо правильнее. Рамзан остановился и, посмотрев вслед уносящим ноги соплеменникам, шагнул за ближайший куст орешника. Никто не позвал его, никто не попытался потащить его за собой, у всех были дела поважнее: они спасали собственную шкуру, и им не было никакого дела до этого мальчишки, последнего мужчины в угасающем роду Исраиловых. Они убегали. А он оставался, чтобы прикрыть их бегство. Молодость безрассудна, молодость способна на отчаянные поступки.

Рамзан был последним в роду Трехпалого, и отомстить мог только он. Он один, и никто больше. Рамзан прислонился к дереву и принялся ждать.

– Стреляй! – крикнул Ефимов и, понимая, что безнадежно опаздывает, начал разворачивать ствол в сторону выскочивших навстречу друг другу противников.