Бог – что захочет, человек – что сможет

– Я коренной житель владимирской земли, – с гордостью произносил он. – Детство моё прошло в Коврове. Пейзаж как основное направление в творчестве появился не случайно. В детстве проводил целые дни в пойме, где кристально чистая и глубоководная в то время река Уводь вливала свои воды в Клязьму. Ночные рыбалки, дубовая роща, на берегу реки, большой остров напротив текстильной фабрики, полный щебета птиц, – тогда я испытал удивительное чувство слияния с природой.

– А древние города с могучими крепостными стенами, толпы народа на площадях…

– И это тоже издалека идёт, из времён ранних лет моей жизни… Например, когда жили в Коврове, врезались в память торжища на четырёх – пяти площадях, необстроенных, больше похожих на пустыри. Я, мальчик, жадно наблюдал базарную толкотню, эту невероятную пестроту, которая непрерывно менялась, смешивалась, двигалась. В конце тридцатых наша семья переехала во Владимир. Цвет владимирской вишни, владимирский пейзаж со своими архитектурными памятниками, имеющими всемирное признание, влияли на моё сознание, да ещё как! Есть художники, которые работают сразу во многих жанрах, не задумываясь над тем, что же для них главное. Я – пейзажист, пейзажист по призванию.

Как-то Бритов вместе с товарищем по творческим поездкам Володей Гольцеым воспользовались моим гостеприимством в мартовскую пору, когда наблюдается цветение снегов, писали по целым дням начало весны, а в вечернее время к их услугам – деревенская баня. В знак благодарности, на память они расписали створки дверей привезённого из Москвы старого буфета. Приятели принялись за работу поутру, и не прошло трёх часов, как раз к обеду с водкой, щами из той самой, с Сусанной, русской печи, с рассыпчатой картошкой и неподражаемыми огурчиками из дубовой бочки, что пребывала в подполе, два шедевра были сданы заказчику с рук на руки. Написанный по памяти Кимом давным-давно освоенный сюжет – оживлённое, залитое солнцем, бурлящее торжище на фоне красных стен города-монастыря – много добавил красочного огня, вконец разогнав серый сумрак интерьера избы Аграфены и Фёдора Ширшиковых.

– Я, отображая старину, – принялся разъяснять Ким Николаевич, – стараюсь вымётывать на холст то, что живёт во мне, а не просто зарисовывать сейчас увиденное.

Володя Гольцев темой взял особый, располагающий к душевным излияниям уют вечернего деревенского чаепития. «Наша ветхая лачужка и печальна и темна, что же ты, моя старушка, приумолкла у окна», – зазвучал во мне романс на пушкинские стихи, когда разглядывал Володин живописный дар. На картине Гольцева за столом у самовара я и Евгения Серафимовна, преображённые в «старика» и «старуху». Вдаль глядел художник! «Лампочку Ильича», голый стеклянный баллончик, вскоре заезжий дизайнер «упрятал» в деревянно-стеклянную люстру ручной работы.

Немного времени прошло с начала обживания на наш манер дома Ширшиковых в Криушкине, как преображение ускоренным темпом пошло к своему завершению. Оставалось бельмом в глазу возвышающееся рядом со входом в избяной простор современное мебельное диво – одностворчатый платяной шкаф, высокий, узкий, белый-белый. Его безукоризненная, незапятнанная белизна воспринималась как вызов цветному, живописному миру, овладевшему всем пространством русской избы с тёсаными, гладкими золотисто-коричневыми стенами, пленявшими всех без исключения благородным тоном.

Однажды, явившись на уик-энд из Москвы в Криушкино, мы с изумлением не признали за свою вещь тот самый, белый-белый, как пословичная белая ворона, предмет мебели. Платяной шкаф превратился в расписанную сверху донизу, по фасаду и с боков, драгоценную шкатулку очень большого размера. А каковы сюжеты росписей! В парадной колеснице восседают ОН и ОНА в богатых купеческих нарядах и с блаженством на молодых лицах. Так выглядела разделанная под городецкую роспись дверца шкафа. Праздничную композицию венчала стилизованная под девятнадцатый век надпись: «Слава Бычковым!» На боковых стенках, распластав радужные крылья, парили жар-птицы. Что за чудеса? Каким образом произошло преображение «белой вороны»? На столе, под божницей, лежало письмо, в котором Валентин Никольский сообщал: «Это я в отсутствие хозяев испортил аккуратненький беленький шкаф».

В пору расцвета наших с ним дружеских отношений написано стихотворение «Се человек», которое не считаю зазорным привести здесь в доказательство того, что меня Никольский и его домашние пленили, утопили в своём чистосердечии; как к степени их доброты приблизиться, не знал и вот разразился стихами: