Бог дождя

«Своих» – хипов со стажем – пускали бесплатно; кто подальше – по трешке, с чужих – по пятерке с носа. Аньку с Викой пустили за трешку. Набилась тыща народу, в основном хипы или под них косящие, несколько человек вообще «олдовых» – длинноволосые бородатые дядьки с герлами неопределенного возраста. Сидели на диванах, стульях, полу, дым стоял коромыслом. Вскоре приехал и сам Наумов, высокий, бледный – густой хаер, нервное, жесткое лицо. Сел на стул, поставленный на пустой островок пола, скользнул по публике взглядом, построил гитару, запел. Песни были похожи на него – такие же нервные, нестройные, резкие; худая рука быстро скользила по грифу, играл он превосходно. Текст песен наконец разлепился на слова, и слова оказались надрывными, довольно жалобными, хотя жалости к автору почему-то не вызывали, только теребили и дергали душу. Судя по песням, сочинитель их много ездил, кололся, вскрывался, резал себе вены, еще, кажется, любил маму, но намного больше, конечно, себя…

Аня отключилась, перестала вслушиваться, ей было неуютно, жестко, душно, шумно. Хотелось выключить звук. Сквозь духоту и сигаретный дым просочился вдруг новый, странный запах («Чуешь? анаша!» – проговорила ей прямо в ухо Вичка). В середине песни про халдеев («Не знаешь, кто это?» – послышался тихий шепот) Аня почувствовала, как чья-то, не разобрать чья, рука, протянулась откуда-то сзади и тихо-тихо обняла ее за талию. Она попыталась оглянуться, узнать, кто ж там такой ласковый, не получилось, так плотно ее сжимали со всех сторон. Сначала рука вела себя довольно вежливо, жила на талии, немножко ее гладила. Аня вдохнула поглубже, рука ей понравилось, значит, кому-то она приятна, значит, кто-то ищет ее внимания, но вдруг рука начала двигаться совсем не туда. И вместо радости – стыд, дикий, удушливый, сжал горло и выкинул прочь, выдернул прямо посреди песни. Спотыкаясь, она перешагивала через ноги, тела, через хрипловатый матерок, Юра тоже остановился, оборвал песню на полуслове, глядя в пустоту, произнес раздраженно: «Ребят, так нельзя. Тут же все такое… хрупкое!» Кто-то тянул ее вниз: куда ты, дослушай, подожди, потом скипнешь[3], еще успеешь… Но, сгорая от жаркого ужаса, она продолжала пробираться к выходу: не могу, плохо мне, счас стошнит меня! Надо на воздух. Ее отпустили, в коридоре ее куртка вывалилась из вороха, лежала на полу отдельно, слава Тебе, Господи, – она бросилась вон.

Прямо в церковь! На частнике, сквозь снежную поземку – под пронизывающим ветром во дворик, чтоб застать хоть кончик вечерней службы. Отец Антоний! На совете нечестивых побывала я. Но ушла, сбежала оттуда прямо к вам! Только не было в тот раз отца Антония, не служил.

Вскоре после Наумова приехала новая звезда хиповского небосклона, из Питера, Джейн, тоже сочиняла песни, уже другие, более девичьи, нежные, но и в них сияло зеленое солнце, и в них кровоточили почиканные вены, и опять устроили сейшен, легкая на подъем Вичка снова звала ее, но никогда никуда Аня уже не пошла. А и не хотелось. Вскоре она перестала смотреть и телевизор, хотя там появлялось все больше интересного. Но весь этот растущий поток разоблачений как-то перестал ее задевать. Ну плохой была советская власть, а Сталин – сволочь, что из этого? Все эти на глазах смелеющие журналисты, программы «Взгляд», ясноглазый зубодробительный рыцарь Александр Невзоров, от которого таяла ее мама, казались Ане показушными, пустыми, ничего не говорили ее душе.

Она начала читать теперь уже длинное молитвенное правило, утреннее и вечернее, после двадцати минут, которые уходили на чтение, ноги буквально подкашивались, но она все-таки не бросала, наоборот, читала дополнительные два-три псалма. И однажды призналась маме, что теперь будет поститься – всегда, целую жизнь: среда-пятница, плюс четыре поста в год, сопротивление бесполезно. Мама на удивление легко покорилась, кажется, она и так давно обо всем догадывалась, и, не пускаясь в лишние разговоры, в среду и пятницу стала готовить два ужина – себе с папой, и отдельно – ей.