Бог дождя

Благообразный, в рясе, со крестом. Только теперь сквозь весь этот внешний постный облик просвечивала правда. Правда, заключавшаяся в том, что человек этот лжет, что он всех обманывает, и здесь, в церкви говорит одно, а за ее пределами – совсем другое. Тут он строгий монах, зато дома… Кончилась служба, после целованья креста жидкая стайка хорошо знакомых ей людей, «чад», все та же тихая Мария, с которой они ездили когда-то в Тихвинский, все тот же молодой длинноволосый парень полубезумного вида, та же напряженная пожилая женщина – в общем те же четыре-пять человек остались дожидаться батюшку в притворе, он вышел – и каждый торопился поймать его улыбку, вырвать у него хоть слово – прямо как она, еще, смешно признаться, вчера. «Да вы лучше меня спросите, меня, я вам скажу, кто перед вами. Я-то знаю». Ей захотелось заорать на него, ударить по лицу, кулаком сбить благостную маску – не ты ли, батюшко, ругался вчера по телефону черными словами? не ты ли? Так что ж ты на себя нацепил?

Она кинулась прочь – отец Антоний заметил ее в самых дверях, Аня осеняла себя прощальным крестным знамением, сейчас же подошел: «Прости меня за вчерашний разговор… Я потом пожалел, так это все было грубо». Что ж вчера не позвонил, сразу? Что ж вчера не извинился, ведь сегодня она могла и не прийти! Поздно. За обычной робостью, виноватостью ей померещилась хорошо скрытая наглая ухмылка. Поздно просить прощения, отец Антоний, я от тебя ухожу.

Точно в чаду, каком-то горячечном бреду она стала носиться по другим приходам – искать себе нового нового духовника. Не сошелся свет клином. Глеб ошибся тогда, до церкви «дело дошло» скоро, трещины быстро поползли и по прежде неподвижной церковной жизни – поднималась новая поросль молодых энергичных батюшек, храмы открывались один за другим, начала выходить церковная газета, и ее можно было купить там, где раньше продавались одни свечки, священников показывали теперь по телевизору. И все же мир этот пока оставался тесен – батюшки-знаменитости по-прежнему были наперечет, и почти всех их она обошла. Каждый чем-нибудь был славен – этот рассудителен, этот велеречив, этот бывший режиссер и хорошо понимает творческие натуры, у того дар сочувствия, у того – прозорливости, ну а вон тот славится своим бесцеремонно-разговорным стилем в проповедях и крепкой мужицкой хваткой в духовных вопросах… Отец Александр, отец Всеволод, отец Аркадий, отец Владимир, отец Димитрий, отец Валентин, отец Георгий… Она смотрела, слушала – проповеди, назидания, лекции, батюшки читали их теперь в Доме железнодорожников и еще каких-то неожиданных местах – школах, институтах, домах культуры, даже в универ к ним явился вдруг выпускник филфака отец Артемий – блистал, шутил, отвечал на вопросы, был charmant, барышни и отдельные юноши от него буквально млели. Народу в аудиторию набилось больше, чем когда-то приходило на лекции Журавского…

Но лекции были исключения, в основном Аня, как заведенная, ходила на службы. Благо продолжалось лето, и время у нее было. К кому-то она отстояла трехчасовую очередь и исповедовалась – и поговорили в общем-то сносно, у кого-то спросила совета, на кого-то просто посмотрела издалека. Каждый был в своем роде хорош, каждый плотно окружен гущей какого-то сумасшедшего православного народа, поджидающего, подстерегающего, просящего, рвущего батюшку на части. У ее Антоши сроду не было столько поклонников и прихожан. Все казалось чужим, напыщенным, нездоровым.

От этих лихорадочных посещений новых храмов, от густоты впечатлений Ане окончательно стало дурно, душно, тошно, ничто ее не удовлетворяло, отовсюду гнали (кто, простите, гнал?), всюду зрение заливало одно лишь чувство глубокого протеста: лобызаетесь, обымаетесь, думаете не видно, и у вас – как у всех, как у целого света – ссоритесь, завидуете, ревнуете, за то, кому раньше подскочить к батюшке, готовы перегрызть друг другу глотку! Да и вы, возлюбленные отцы, что-то не слишком противостоите этому безумию и восторгу – уж не потому ли, что это-то вас и тешит? Возрождение приходской мать твою жизни, пастырь добрый.

И однажды, вернувшись домой с очередного чужого престольного праздника, она снимает с полки «Евангелие», листает рассеянно, читает из середины:

«и отцом себе не называйте никого на земле, ибо один у вас Отец, Который на небесах; и не называйтесь наставниками, ибо один у вас Наставник – Христос. Больший из вас да будет вам слуга…» Но разве те священники, которых она видела в храмах, даже самые лучшие, самые ревностные из них, хоть чем-то напоминали слуг?

Она перестала ходить в церковь вовсе.

Приехали

Так прошло четыре недели, четыре воскресенья она пропустила, и на Покров тоже, тоже никуда не пошла.