Бог дождя

Часть четвертая ПРИЕХАЛИ

Бесконечный разговор (2) Милость и жалость

Но в среду отец Антоний не пришел. Вновь в храме собрались те, кто обычно ходил к нему, небольшой кружок его духовных детей — и снова в лицах сквозила растерянность. Где же он?! А нету. Неужели опять повторится невыносимая зимняя история? Кое-как отстояв службу и отходив крестный ход, она поехала в университет. Нужно было увидеться с научной, обсудить с ней главы диплома, потом встретиться с оппоненткой. Научная дипломом осталась как будто довольна, во всяком случае ни одного серьезного замечания не высказала, велела только вписать в библиографию недавно вышедшую большую немецкую монографию о Людвиге Тике. Оппонентка, молодая, только что закончившая аспирантуру преподавательница, вежливо попросила написать отзыв за нее — ей самой скоро предстоит защита, и как раз в ближайшие недели ожидается крайне напряженный график… В буфете Аня столкнулась с Олькой, обе от радости засмеялись — виделись они сейчас реже, даже в гимназию попадали в разные дни. Съели по коронному здешнему блюду — скворчащей яичнице, пили кофе, болтали всласть, как вдруг Олька заторопилась, она шла на лекцию Зализняка, раз в год он рассказывал о своих открытиях, бурно звала Аню, Аня пошла.

С обычной своей юношеской просветленностью в лице, в наглухо застегнутой голубой рубашке с торчащими вверх треугольничками воротника, как будто слегка подпрыгивая (летая?), Зализняк рассказывал о недавно расшифрованной им берестяной грамоте, в которой говорилось о… Господи, о том, как один человек ждет, а другой не приходит. Девушка ждет, а любимого все нет. «Я посылала к тебе трижды. Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ты ко мне не приходил? А я к тебе относилась как к брату! Неужели я тебя задела тем, что посылала к тебе? А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под глаз и пришел». Примерно так он перевел ее на современный русский.

Вечером Аня вернулась домой.

Мама, мне никто не звонил? Никто.

Быстренько проверила детские тетрадки — сочинения на тему «Репортаж из Пушкинского музея», подготовилась к завтрашним урокам, закрыла в комнату дверь поплотней. Набрала знакомый номер.

Трубку взял отец Антоний, и… кажется, ужасно обрадовался. Но голос его был до чрезвычайности странен. Батюшка произносил все с какой-то глубокой необычной хрипотцой, и точно замедленно.

— Что с вами? У вас такой необычный голос…

— У меня — необычный голос?

— Немного.

— Когда ты позвонила? Я думал, ты позвонишь мне утром, ждал, а сейчас-то поди полночь?

— Всего полдевятого.

— Прости, мы с тобой договорились, я помню, но я не пришел сегодня в храм.

— Если бы тебе было любо, ты бы вырвался из-под глаз и пришел!

— Что такое?

— Новгородская грамота XI века.

Он только вздохнул тяжело.

— Вы опять заболели?

— Нюша!

Опять он назвал ее этим именем, но ей не смешно, ей страшно. Батюшка замолчал, точно не решаясь продолжить.

— Неужели снова сосед?

— Был да сплыл. И я о нем забыл.

Она улыбнулась невольному стишку, а батюшка замолчал.

— Что случилось? Почему вы молчите?

— Я не молчу, — раздумчиво произнес он и снова смолк, но она набралась терпения и ждала. Отец Антоний, наконец, продолжил: — Ну во-первых, у меня болит нога, распухла, я даже не могу выйти из дома, такое случается раз в полгода.

— Да-да, вы рассказывали…

— А во-вторых, я выпил.

Это прозвучало так доверительно и невинно, что Аня только усмехнулась про себя.

Она не предчувствовала, не видела, да и не могла видеть, что необратимые сдвиги уже пошли, жизнь ее уже начала переворачиваться и к концу этого бесконечного разговора, разговора длиной в три дня, перевернется совершенно. Нежная травка, зеленый дерн окажется снизу, черная сухая земля — вверху.

Разговор этот преследовал ее потом как бред, как страшный и желанный сон, и на многие месяцы это превратилось в глубочайшее потаенное наслаждение души — вспоминать, боясь пропустить хоть слово, слушать снова и снова этот больной, надорванный, так ясно звучащий в ней голос…

Впервые в жизни Аня узнала, как обаятелен может быть пьяный человек, как многое из того, о чем принято молчать, выносится на поверхность, как сильна иллюзия, что только пьяная душа может искренно выплеснуть все, что ее наполняет, и именно пьяные слова сочатся почти непереносимой в своей подлинности правдой, ибо они одни писаны кровью сердца.

— Прости меня, прости меня ради Христа. Ради бога, не осуждай меня. Ну да, я выпил. Но я больной человек, я лежу тут, у меня болит нога, я поссорился со всеми, мы опять чуть не подрались с этим подонком.

— Соседом?