Бог и Лёнька

Минуту помолчали. Видя, что никто не возражает, Илюха вздохнул и, указывая пальцем в чёрное, блещущее звёздами небо, продолжал:

— А во-он дорога в рай, видите, где звёзды густой полосой тянутся. По этой дороге праведники после смерти идут в рай. Там у ворот стоит святой Пётр с золотыми ключами и стерегёт. У него на дурницу в рай не проберёшься.

— Документы требует? — простодушно спросил Абдулка.

Васька усмехнулся:

— Пачпорт!

— Не пачпорт, а крест на шее, — поправил Илюха. — Если грешник — крест будет заржавленный, а у праведника — новенький, сияет как солнце. Если святой Пётр увидит, что грешник хочет незаметно в рай пробраться, то сейчас его за шиворот и прогоняет под зад коленкой…

— А кто в раю живёт? — спросил Абдулка.

— В раю живут Адам и Ева.

— Ещё кто?

— Я же говорил: праведники. Те, которые безгрешно жили на земле. Моя бабка там живёт.

— Откуда ты знаешь?

— Во сне видал.

— Тю, во сне… Бабку во сне видеть — это к дождю.

— И вовсе не к дождю… А потом, я где видел бабку? В раю, будто она сидит под райским деревом и золотые яблоки ест, понятно тебе? В раю хорошо, а около ада, прямо у ворот, сидит собака Санхурха о семи головах, страшная-престрашная…

Хотя я чувствовал, что Илюха врёт, всё же было интересно слушать его рассказы.

Поздно в этот вечер разошлись мы по домам. Васе нужно было ложиться, чтобы утром не проспать на работу. Расставаясь, мы взяли друг друга за руки. Наверное, Ваське тоже было тяжело. Он вздохнул и сказал ободряюще:

— Ничего, Лёнь. Зато я денежек заработаю. Батька даст нам гривенник, и накупим мы целую шапку пряников и «Раковых шеек», а хочешь — голубей купим.

— Голубей лучше, — сказал я, стараясь подавить слёзы.

— Ладно, купим голубей: краснопёрых, чернохвостых, «монаха» одного купим…

Безрадостным был наступивший день. Потерянный, слонялся я по улице, не зная, куда себя девать. Поиграл возле калитки с Полканом: закидывал палку и заставлял принести обратно. Потом смотрел в щёлку забора, как Илюхина мать стирала во дворе бельё. Надоело и это. С тоской побрёл я на речку, сел на камень у сухих камышей и, глядя в небо, стал считать облака. Вот проплыло первое, похожее на грязную рубаху с разорванными рукавами, за ним второе, третье…

Интересно, на каком облаке сидит сейчас бог? Ещё бабушка рассказывала: есть у бога золотая книга, где записано, кто когда родился и сколько ему положено жить на земле. Про меня тоже записано. Хотя бы одним глазком поглядеть, сколько мне назначено жить. Я подчистил бы стёклышком и прибавил годика два. Сеньке-колбаснику стёр бы лет десять. А его отца совсем вычеркнул бы из божьей книги. Пусть явится после смерти в рай, а бог проверит по книге и спросит: «Откуда тебя черти принесли? Ты в золотой книге не записан. Проваливай в ад!» — и по шее его, по шее. А в аду черти схватят колбасника за шиворот и на сковородку: «Поджарься, голубчик, потанцуй на горячей сковородочке, а потом в кипящей смоле посидишь да раскалённую плиту языком полижешь…»

В размышлениях я не заметил, долго ли сидел у речки. Надоели облака и степь. Поднялся я и пошёл домой.

А там нежданно-негаданно выпало счастье.

— Сынок, — сказала мать, едва я переступил порог, — сходи-ка на завод, снеси отцу обед. Я что-то занедужила, да и стирки много.

С трудом сдержался я, чтобы не заплясать. Пойти на завод — значит побывать у Васьки, увидеть, где он работает, посидеть с ним. А ещё говорили, что там куют снаряды для войны. Всё это я увижу своими глазами. Захватив судок с обедом, я пошёл из дому не спеша, чтобы мать видела, как я осторожно несу обед. Но едва я вышел за калитку, — гикнул от радости и помчался, расплёскивая суп. Мать кричала мне вслед:

— Душу-то застегни, скаженный!

Я ничего и слышать не хотел.

2

На заводе я бывал не раз. Но одно дело пробраться туда с задворок и поминутно озираться: не идёт ли Юз, и другое дело идти свободно, с полным правом, — ведь я несу отцу обед!

Первый раз я по-настоящему видел завод. Разинув рот, глазел я по сторонам и ничего не мог понять. Чёрный дым и копоть закрывали солнце. Всюду грохотало, лязгало, свистело, визжало. Вертелись огромные колёса, что-то ухало над самой головой. Казалось, какой-то страшный великан, скрежеща зубами, жевал здесь что ни попадя: людей, железо, камни, не зря что-то трещало, хрустело, и пламя сквозь чёрный дым выбивалось из ноздрей.

Всё на заводе было ржавое: земля, железо, трубы, даже воробьи. Пахло известью, дёгтем, гарью — задохнуться не хитро.

У высоких домен красные от руды катали́ возили тяжёлые двухколёсные тачки с коксом и рудой. Я глядел на их оголённые натруженные спины, и мне вспомнился Абдулкин отец — дядя Хусейн. Он работал здесь.