Бог и Лёнька

— Есть… Раздевайся, сынок, не бойся, это наш дядя. Вот тебе мыло, скидывай рубашку. — Отец повернул в стене какую-то ручку, и в ящик из железной трубки с шумом ударила струя воды. — Мойся, сынок, а я поговорю с дядей.

И откуда принесло сюда этого чернобородого? Делает вид, будто знакомый, а сам даже не знает, как зовут отца. «Богдан»… Ещё Иваном назови…

Я разделся и нехотя, как в пропасть, полез в воду. Лучше бы мне не приходить на завод: когда я теперь доберусь к Ваське?

Отец присел на край ванны и стал разговаривать с незнакомым человеком.

— Цека партии прислал меня к вам, чтобы восстановить разгромленный комитет. За мной слежка от самого Петрограда. Если арестуют, придётся тебе, товарищ Богдан, взять на себя партийное руководство. Я сейчас дам явки…

— Мойся, мойся, сынок, — сказал отец и загородил спиной незнакомца.

Я ничего не понимал из их разговора и начал плескаться. Вода была тёплая. Мыло я, конечно, забросил и, делая вид, что моюсь, нырял под воду, заткнув уши и нос.

Отец и незнакомец, поговорив, распрощались. Отец проводил его, вернулся и сказал:

— Вылезай.

— Я ещё не накупался.

— Вылезай, вылезай, а то мне на работу надо.

Отец потёр мне ладонью лицо, пошлёпал по голой спине и вытащил из ванны. Я дрожал от холода. Отец кое-как вытер меня рубахой, натянул на мокрое тело штаны, и мы той же дорогой выбрались наружу. Никого уже вокруг не было — ни китайца, ни бородатого.

Мы вернулись в цех. Отец доел обед. Я захватил пустой судок и заторопился к Ваське. На прощание я взял две только что выкованные, тёплые гайки и опустил за пазуху.

3

Ваську я нашёл на коксовых печах. Там ещё можно было работать, да только дышать нечем. Всё вокруг заволокло ядовито-жёлтым дымом. Даже я, сидя в отдалении, кашлял и поминутно вытирал слезящиеся глаза.

Коксовые печи-батареи вытянулись в длинный ряд. Сверху по рельсам ходила вагонетка и ссыпала в печи размолотый каменный уголь. Когда печь наполнялась доверху, её накрывали круглой крышкой, плотно обмазывали глиной, и уголь спекался внутри. Когда кокс был готов, раздавался звонок, сбоку открывалась узкая, точно крышка гроба, чугунная заслонка, и на площадку из зияющей огненной печи сама собой, как живая, медленно выползала стена раскалённого кокса. Её называли «пирогом». Васька должен был остужать этот «пирог» водой из длинной пожарной кишки.

Становилось жутко, когда он, надвинув по самые глаза обгорелую шапку, упрямо нагнув голову, подходил к раскалённому коксу и направлял на него сверкающую струю.

В рваном отцовском пиджаке, в больших чунях, Васька казался совсем маленьким. Он копошился перед огромной коксовой стеной, точно козявка. Горячий, шипящий пар окутывал его так, что он, наверное, и сам не видал, куда лить воду.

^{Васька подступил совсем близко к пылающей жаром стене…}

Коксовая стена разваливалась, тяжёлые огненные куски подкатывались ему под ноги. Казалось, вот-вот стена кокса обвалится на него или он сварится заживо в пару.

Мастер коксовых печей, маленький, лысый человечек с пушистыми чёрными усами и большим животом, знавший по-русски только три слова: «лей», «шкоро» и «своличь», покрикивал на Ваську:

— Шкоро, шкоро!

Васька подступил совсем близко к пылающей жаром стене и вдруг упал на одно колено: наверное, не под силу стало держать на весу тяжёлый медный наконечник на пожарной кишке. А мастер завизжал, затряс брюхом:

— Шкоро лей!

Какие-то рабочие, проходившие мимо, остановились.

— Душегубы, какого мальца поставили на проклятую работу, — сказал один из них.

— Дешевле платить — вот и поставили, — ответил другой. — Взрослому надо сорок копеек в день поставить, а этот за гривенник сделает.

— Чей же этот пацан?

— Анисима Руднева сын, Васька.

— Погубят мальчика, чтобы их, этих богачей, паразитов, в бараний рог согнуло. Когда уж они напьются нашей крови? — сказал первый, плюнул яростно, и они пошли.

Я видел, как Васька еле держится на ногах, но я знал, какой он непокорный — скорее умрёт, чем покажет, что ему тяжело. Сердце моё ныло от жалости к Ваське. Чем же ему помочь? Закричать? Кинуть в брюхатого камнем?

Васька закончил поливать и, шатаясь, с малиновым от жары лицом, поплёлся к ведру с водой. Молча он выпил подряд шесть кружек тёплой, смешанной с каплями пота воды и тогда только подошёл ко мне.

— Тяжело, Вась? — спросил я, отирая рукавом рубахи пот с его лица.

— Что сделаешь, — хрипло ответил он, — надо же мамку кормить. Она и так больная.

Всё-таки Васька не выдержал и убежал с завода. Случилось это в понедельник. Я принёс ему на коксовые печи обед — бутылку чаю и кусок хлеба.

Не успел он поесть, как зазвенел звонок — стали выдавать кокс. Васька подхватил ненавистную брезентовую кишку и стал поливать.

Зашипело, затрещало вокруг. Удушающий огненный пар совершенно скрыл Ваську, и я не заметил, как и когда он упал. Я видел только, что толстобрюхий мастер коксовых печей взмахнул руками и заорал:

— Шкоро, своличь!

Он спрыгнул на площадку, где находился Васька, и продолжал вопить:

— Лей!