Бог. Новые ответы у границ разума

Не все с этим согласны, само собой разумеется. В западной схоластической традиции, например, томисты часто неохотно идентифицировали прекрасное как одну из трансценденталий (главным образом потому, что у них было удивительно узкое и убогое представление о том, что такое красота). Большая часть современных эстетических теорий стремится вообще избегать разговоров о красоте (во многом по той же причине). Есть даже несколько текстов по дарвиновской эстетике, которые, к сожалению, пытаются свести наше чувство красоты к функции сексуального выбора или к нейробиологии удовольствия, или же к воспоминаниям модульного мозга о видах ландшафтов, предпочитаемых нашими филогенетическими предками. И все же, в конце концов, опыт красоты повсеместен; он неотделим от той сущностной ориентации на абсолютное, которая венчает разумное сознание с бытием. И на каком-то уровне это явно опыт восторга – хотя часто трезвого восторга – без какой-либо мыслимой скрытой цели. То, что мы находим прекрасным, восхищает нас потому, что мы находим это прекрасным. Даже когда повод для переживания красоты – одновременно объект «заинтересованного» желания – артефакт огромной денежной ценности, человек, которого находишь эротически привлекательным, – всегда можно принципиально отличить (если не на практике отделить) свое признание красоты от других своих мотивов. Однако мы не можем свой рациональный аппетит к прекрасному свести к чему-то более мирскому или практическому, по крайней мере – без большого необъясненного остатка.

Это не должно казаться особенно спорным утверждением. Сама природа эстетического наслаждения сопротивляется превращению в любую вычислительную экономику личных или особых преимуществ. Мы не можем даже выделить красоту как объект среди других объектов или даже как четко определяемое свойство; она превосходит всякое конечное описание. По общему признанию, в разные времена и в разных местах делались попытки установить «правила», которые определяют, красиво ли что-то, но это никогда не давало приемлемых результатов. Томистская традиция, если взять особенно неудачный пример, перечисляет три надлежащие составляющие прекрасных вещей: целостность, правильная пропорциональность и великолепие. То есть, во-первых, красота вещи определяется той степенью, в какой она завершена, не лишена какой-либо существенной особенности и никоим образом не изуродована каким-либо недостатком или искажением; отсутствующий глаз или поврежденная губа отвлекают от красоты лица, трещина деформирует поверхность прекрасной вазы, фальшивая нота портит арию бельканто. Во-вторых, все части красивого объекта должны быть в приятной пропорции друг к другу, ничто не должно быть ни чрезмерным, ни недостаточным, все части должны быть расположены гармонично и в привлекательном балансе. И, в-третьих, прекрасная вещь должна излучать сияние во вполне конкретно физическом смысле; она должна быть ясной, отчетливой, великолепной, блестящей, ярко окрашенной.

Вряд ли стоит говорить о том, что все это практически бесполезно. Здесь смешиваются прекрасное с симпатичным, восхитительное с просто обязывающим, очарование с забавой. Да, мы испытываем удовольствие от цвета, целостности, гармонии, блеска и так далее; и все же, как знает всякий, кто беспокоится о том, чтобы учесть свой опыт мира, мы тоже часто бываем смущены, тронуты, восхищены объектами, чей внешний вид или тон, или иные свойства нарушают все эти каноны эстетической ценности и которые как бы «светятся» своей совершенной красотой. И наоборот – многие объекты, которые обладают всеми этими идеальными чертами, часто утомляют или даже пугают нас своей банальностью. Время от времени неясное очаровывает нас, а ясное оставляет равнодушными; диссонансы могут разбудить наши фантазии гораздо более восхитительно, чем простые гармонии, которые быстро становятся безвкусными; лицо, почти полностью лишенное условно приятных черт, может казаться нам несказанно прекрасным в самой своей диспропорциональности, в то время как самый изысканный профиль покажется всего лишь привлекательным. Тенистые полотна Рембрандта прекрасны, в то время как пронзительные мазки Томаса Кинкейда со всем их сладким блеском отталкивают. Каким бы ни было прекрасное, это не просто гармония или симметрия, или созвучие, или архитектоника, или яркость, все это может стать отвлекающим или бессмысленным само по себе; прекрасное можно встретить – иногда в потрясении – как раз там, где всего этого недостает, а то и просто почти нет. Красота – нечто иное, чем видимое, слышимое или воспринимаемое согласие частей, и опыт красоты никогда не может быть полностью сведен к какому-либо набору материальных составляющих. Это что-то таинственное, расточительное, часто непредвосхитимое, даже капризное. Мы можем внезапно удивиться какому-то странному и неопределенному сиянию (glory) в бесплодном поле, в городских руинах, в великолепном беспорядке леса после бури и так далее.