Бог. Новые ответы у границ разума

Даже чувственное наслаждение не способно объяснить эстетический опыт. Например, мы можем быть нейробиологически предрасположены к тому, чтобы находить определенный музыкальный интервал приятным; но простое созвучие вскоре становится утомительным само по себе, и мы часто находим гораздо более глубокое эстетическое удовольствие в игре диссонанса и разрешения[87] или в некоторых возвышенных и неразрешенных диссонантных эффектах. Мы можем даже признать красоту, которую сначала не признали, потому что нам помешали наши нейробиологические возможности. Мы можем восхищаться строгой красотой Мартину и скучать от пресной привлекательности американского минимализма. Тоническая странность раннего Такэмицу может вызвать в нас полностью удовлетворяющее нас эстетическое переживание, в то время как одна из наименее вдохновенных пьес Дворжака, пускай технически она соответствует всем канонам тональности, напряженности, разрешения, и модуляции, может поразить нас не намного больше, чем утомительная стилизация. И, чтобы закончить тему, просто неоспоримый факт опыта заключается в том, что эстетический аппетит формально отличается от любой инструментальной цели, которую мы могли бы найти в желанных нам объектах, и что эстетическое удовлетворение формально отличается от чисто чувственного удовлетворения. Конечный объект эстетического желания остается абсолютным, даже если он направляет внимание и стремление к конкретным вещам; он вечно лежит за пределами тотальности сущего и совсем за пределами любой разумной экономики выживания или материальной выгоды.

Вот почему я должен сказать, что дарвинистские попытки объяснять эстетику особенно неубедительны. Они, как правило, начинаются вполне здраво с признания элементарной непрерывности между физиологической, материальной основой наших симпатий, антипатий, удовольствий и неприязней, с одной стороны, и нашими суждениями о красоте – с другой; но им никогда не удается выйти за пределы этих вещей, чтобы объяснить все способы, которыми эстетическое желание превосходит границы физиологического и материального. Даже самая лучшая и приятная книга, написанная в этом ключе, Художественный инстинкт Дениса Даттона,[88] который в конечном счете пытается обосновать создание и оценку произведений искусства с помощью дарвиновской логики сексуального выбора, – жалкая неудача в смысле фактического объяснения разнообразия и величия эстетических трудов и наслаждений человечества. Дочитываешь книгу с чувством, что главное осталось вне ее, вне того, что она пыталась убедительно объяснить. Даттон изобретательно предлагает способы, с помощью которых художественное достижение, как и любая иная форма достижения, может иметь некоторые основания в нашей потребности внешне проявлять себя (в основном для привлечения особей противоположного пола), но он даже не приступает к убедительному объяснению того, как эстетические ценности как таковые должны появиться в природе вообще (в конце концов взволноваться или возбудиться из-за широких плеч, стройных бедер, проявлений физической силы и так далее – это не то же самое, что быть затронутым или очарованным особенным согласованием тонов или преследующим рефреном, или же удачным поэтическим образом). Более того, он исключает слишком большие эстетические переживания из своей концепции, потому что ему очень трудно объяснить опыт красоты с точки зрения материальных условий аффективного удовольствия. Например, он отмечает, что самые популярные типы фотографий в календарях – это пейзажи, которые якобы переносят нас к нашим отдаленным эволюционным началам где-то в саваннах Африки или, во всяком случае, в таких влажных и пышных ландшафтах, которых искали бы для обживания наши далекие эволюционные прародители. Это может быть правдой, но такое наблюдение не имеет отношения к нашему опыту красоты. Мы можем наслаждаться полотнами определенных пейзажей, которые приятны нам на чисто физиологическом уровне, но то, что мы находим прекрасным, как правило, почти полностью не связано с материальными условиями такого рода. Форма представления часто, кажется, увлекает нас гораздо больше, чем объекты, представленные. Великолепная фотография непригодной для жизни пустыни может порадовать нас так, как не может порадовать добротная, но невдохновенная фотография сапфирового озера посреди изумрудных кочек и цветущих лужаек. Именно эта разница – неуловимая, таинственная, скорее формальная, чем конкретная – составляет качественное различие между физиологическим и эстетическим удовольствием. Наше чувственное восприятие того, что привлекает нас, несомненно, коренится в значительной степени в нашей животной природе, но фактический мотив эстетического желания – стремление к абсолютному. Это не что иное, как наше стремление к всецелому бытию, переживаемому как бескорыстное блаженство.