Бог одержимых

Пот выедал мне глаза, а я ничего не мог с этим поделать. Вскоре я сообразил, что тренировки на Трясунии сводились к погрузке льда, а здесь у меня в руках было едва остывшее золото. Отсюда и перегрев. Кроме того, на тренировках двадцатилитровые пакеты весили меньше двадцати кило, а сегодняшние пятилитровые — почти сто. И эта разница меня убивала.

Вскоре я понял, что пропал.

Достаточно было лопнуть одному лееру или треснуть стягивающей ткани, и мешки с рудой сделают из меня отбивную. А гранулы из раструба нагнетателя похоронят мои останки, чтобы не травмировать психику экипажа изуродованным трупом неудачника.

Мне стало страшно.

Сама идея упаковки гранул во время их приёмки на борт мне показалась идиотской: почему бы не оставить, как есть? Пусть себе сыпется! Дальше трюма не улетит. Но потом я вспомнил, что с переменным центром тяжести Смош не сможет точно выводить звездолёт под гребень. У Тунга не будет возможности ловить пену, а Виту ничего не поступит на вход печи… Чёрт! Нет же Вита! И печи нет!

И ведь понимаю, что должен чувствовать обиду. А не чувствую. Интересно, да? Я завидовал ему. Василиса — неземное существо. Эфирное.

Когда она говорила, всё что я мог — это тупо стоять рядом, наслаждаясь звуком её голоса, запахом её духов. А она только фыркала и немного меня стеснялась…

Над Витом она не смеялась. Бранила — да, и не раз. Но никогда не смеялась. Если бы такая девушка, как Василиса, была влюблена в меня, я бы не стал пьянствовать в портовых борделях. Впрочем, я и сейчас не пьянствую. Ни в борделях, ни вне их…

Когда трюм был загружен на треть, я понял, что уговариваю себя бросить эту затею. Мне было очень жаль, но я физически не мог выполнить эту работу. Укладывая очередной мешок под уплотнитель, я был уверен, что не пойду за следующим. Но раструб нагнетателя стоял в полушаге от выхода из трюма. Наверное, поэтому, проходя мимо, уже твёрдо решив идти к двери, я вновь поворачивал к полному мешку. Я убеждал себя, что этот — последний, снимал пакет, брал на хомут горловину и шёл с ним к паллете. Минуты превращались в мешки, мешки в паллеты, а по высоте укладки можно было судить о том, сколько осталось до конца смены.

Глаза боялись, а руки делали.

На последней трети трюма я заплакал.

Мне было больно.

Плечи, руки, спина… Я и сам полагаю себя сильным. Рост — два десять, вес — сто двадцать… Лёжа от груди двести? Запросто! Такая большая и сильная глупость…

Но сейчас я был раздавлен работой.

Слёзы смешивались с потом, и глазам становилось легче. Я подумал: "Вот дурак! Если бы сразу заплакал, сберёг бы зрение". А так даже не разобрать: не вижу из-за того, что ослеп, или потому что пластик щитка запотел?

Но снять шлем было невозможно: Смош по-прежнему крутил свои "бочки" и "петли"… гранулы бомбардировали моё тело частой барабанной дробью, и я уже не различал отдельных ударов. Без каски и щитка моё лицо быстро превратилось бы в кровавое месиво.

Почему-то вспомнилось, как пять лет назад я познакомился с Капитаном.

Мы встретились на Слякости. Поздняя осень или ранняя весна… всё зависит от настроения и темперамента. И наше знакомство состоялось именно по "осадочным" проблемам. Моросил отвратительный холодный дождь, было сыро, мерзко, гадко… я мыл машину, а Смош всё никак не мог взять в толк, зачем я это делаю.

— Кругом болото, придурок! — я и сейчас удивляюсь такту и душевности, с которыми он знакомится с людьми. — Проедешь десять минут и будешь как все, в грязи по уши!

Я выпрямился, выкрутил тряпку ему на обувь и вежливо ответил:

— Зато эти десять минут я буду ехать человеком, а не как все, — свиньёй.

Он оценил мою фигуру, посмотрел на свои туфли и сбавил тон:

— Но в этом нет смысла!

— А ты знаешь, в чём смысл жизни?

После этих слов он думал не меньше минуты. Я ведь понимал, что его так разобрало: подошёл к придурку, и вдруг сам оказался в дураках. Кому такое понравится?

— Может, тогда скажешь, чем пахнет удача, умник?

Вот, оказывается, что его интересовало! Я рассмеялся. Я и сейчас смеюсь. Истерика. Нервы. Непосильная работа против необходимости её выполнения. И кроме меня — некому. Противоречие! Чем не повод для нервного срыва?

Что может быть веселее безумца свихнувшегося дважды?

Я смеюсь во всё горло. Адреналин делает кровь жидкой, и мне становится легче. Слёзы высыхают, пот стягивает кожу и не лезет в глаза, да и пластик щитка как-то сам собой проясняется, — вон, даже руки видны…

— Удача пахнет потом, — сказал я тогда Смошу. — А ещё кровью и слезами. И безнадёгой пополам с безысходностью…

Так я оказался в его команде.

Они частенько посмеиваются надо мной. Что ж, имеют право. Мне и в самом деле с моими подружками: ветошью и кандейкой, как-то легче живётся, свободней дышится. Я готов сутками тереть, маслить, красить… лишь бы всё блестело и радовало взгляд. Лишь бы чувствовать себя создателем; человеком, который делает так, как ему лучше, а не так, как у него получается…