Бог плоти

На этот раз ощущение одиночества все не возвращалось. Я не только продолжал думать о покинутом мной обществе, в котором оставался еще и по уходе Люсьены. Самый полумрак вагона, обыкновенно такой безразличный и точно созданный для того, чтобы дать человеку вернуться к своим мыслям, казался мне ощутимым, полным таинственного напряжения и как бы вибрирующим от скрытого света.

Эта иллюзия не исчезла и в последующие дни. Даже прогулка в десять часов утра по чинным пустынным улицам, прилегавшим к саду при казино, не могла ее рассеять.

Зато я с большей свободой думал о Люсьене. На другой день мое воображение было еще почтительным. Но уже через два дня я говорил себе приблизительно следующее: «Эта девушка красива и элегантна. Я начинаю лучше представлять себе ее лицо. Что касается тела, то она тоже показалась мне хорошо сложенной. Она образована. Она небогата. Она независима. Было бы приятно, если бы на некоторое время она стала моей любовницей. Если это устроить по-хорошему, осторожно, то я не вижу, кому бы это принесло вред».

Этот план привел меня в хорошее расположение духа. Мой отпуск принимал весьма симпатичный характер. Я не жалел, что случай привел меня в Ф***, и мой первый визит к Барбленэ казался мне теперь свидетельством особого чутья.

Я уже говорил, что я не фат. И все-таки я был почти уверен в успехе. Теперь я задавал себе вспомогательные вопросы: «Были ли у Люсьены другие приключения?» или даже более откровенно: «Девушка ли Люсьена?» Для моего самолюбия мне не хотелось, чтобы было «да», но для моего спокойствия лучше было бы «нет».

Моя вторая встреча с Люсьеной произошла очень скоро, во вторник, при обстоятельствах, весьма похожих на те, какие были при первой встрече. Я был очень оживлен. Люсьена, по нашей просьбе, немного поиграла на фортепьяно. Затем я разговаривал с нею, гораздо больше, чем в первый раз, и более интимно. Мы говорили о музыке. Остальные мало вмешивались в наш разговор.

По всей вероятности, я не позабыл о моем плане сделать Люсьену своей любовницей. Но он не оказывал влияния на мои слова. То, что в это мгновение складывалось во мне по отношению к ней, нельзя было назвать ни желанием, ни даже в полном смысле любовью — это было неподдельное и широкое товарищеское чувство. Ни одна из женщин, которых я до сих пор знал, не вызывала еще во мне такого чувства полного равенства и обильного духовного обмена. Радость, которую это мне доставляло, захватывала все мое существо. Семейство Барбленэ совсем стушевалось в моих глазах. Когда Люсьена встала, чтобы уходить, мне показалось, что у меня нет никакого основания расставаться со своим товарищем. Я тоже встал. Только гораздо позже я сообразил, что Барбленэ, наверное, рассчитывали на меня к обеду.

Мне кажется, что мое поведение по выходе из вокзала не отличалось особой скромностью, по крайней мере по отношению к Люсьене. Но тема, которой мы сразу же коснулись, была очень острой, так что мы не могли оборвать наш разговор на полуслове и разойтись в разные стороны. Люсьена прекрасно это поняла. Она повела меня кружным путем, плохо освещенным и грязноватым, но пустынным, где мы были гарантированы от разных встреч, досадных для нее в этом маленьком городке.

Речь шла как раз о моем приключении в семье Барбленэ, о слабости ко мне обеих девиц, о дошедших до Люсьены слухах и о мнении, какое она на основании всего этого составила обо мне. Так как она, по-видимому, также верила в возможность помолвки, то мне пришлось протестовать, оправдывать свое поведение, объяснять во всех мелочах создавшееся положение и вообще говорить о себе не переставая. Люсьена все время внимательно слушала меня. По временам она задавала мне в дружественной форме вопросы. Мне было приятно откровенничать с ней. Я лишь жалел, что у меня так мало тайн.

Я был слишком увлечен моими признаниями, чтобы думать о чем-либо другом. Но пока я говорил, чувства мои развивались с невероятной быстротой. Если бы я не давал им течь свободно, а принужден был выражать их, то весьма возможно, что сопротивление, оказываемое словами, замедлило бы их темп.