Бог плоти

Люсьена нравилась мне все больше и больше. Все виды нежности рождались во мне один за другим, подобно флоре кристаллов. Моя приятельница понемногу превращалась в возлюбленную. По временам она говорила мне несколько слов, и я, не успев принять мер предосторожности, вдруг поддавался очарованию ее голоса. Или же световое пятно, неизвестно откуда взявшееся, точно листок, принесенный ветром, касалось ее лица, на мгновение освещало его. Я мог уловить тогда вынырнувшие из тени движение губ и глаз, откровенный взгляд, полную доверчивость и бесшабашность, соединенные с тонким выражением. Тогда и я становился олицетворением доверия и бесшабашности. Мне приходилось удерживаться, чтобы, пользуясь глухой улицей, не поцеловать Люсьену, но поцеловать в порыве нежности, где не было бы места ни желанию, ни эгоизму. О моих планах обольщения я вспоминал лишь с тем, чтобы укорять себя в них. И я был счастлив, что забыл о них и мог отдаться порыву великодушия. Привычный механизм предвидения и осторожности как бы перестал действовать во мне; мысль о будущем, и без того не слишком деятельная у меня, была чудесным образом парализована.

Несмотря на кружной путь, мы в конце концов все-таки очутились в центре города. И вот, когда мы увидели, что нам давно уже пора расстаться, кто-то прошел мимо нас и поклонился нам; то была старшая из барышень Барбленэ (самая страшная).

Для меня это было предупреждающим сигналом. В двух словах я дал понять Люсьене, что прекрасно сознаю щекотливость положения, в которое ее поставил, и смело беру на себя всю ответственность. Если бы она хоть слегка вызвала меня на объяснение или, вернее, выразила бы мне недоверие, я готов был тут же просить у нее руки и назначить день свадьбы. Но она, напротив, была настолько деликатна, что приняла мои слова как вспышку и рассталась со мной с таким видом, как будто ничего не произошло.

* * *

Я стараюсь быть кратким, но хотел бы еще больше сократить свой рассказ. Ведь не из-за удовольствия оживить эту скромную идиллию — как бы реальна она ни была — я отнимаю время от своих обычных занятий.

Пожалуй, было бы достаточно напомнить в двух словах об этих предварительных событиях, не беря на себя труд подробно о них рассказывать. Но тогда у меня осталась бы вот какая задняя мысль: «На первый взгляд обстоятельства, при которых я встретился с Люсьеной и связал мою судьбу с ее судьбой, равно как факты и даже чувства, которыми было отмечено начало наших отношений, не представляют ничего особенного. С виду все было как полагается. Но невозможно допустить, чтобы на самом деле ничего не произошло. Я не мог подойти к Люсьене впервые, начать знакомство с нею, видеть, как она живет, проводить свои первые часы с нею, не будучи восприимчивым к чему-то немного исключительному, не получив тем или иным способом предупреждения. Начало этой любви не могло походить на начало всякой вообще любви. Но следовало бы приглядеться ко всему этому поближе».

Для устранения задней мысли такого рода существует только один способ: произвести требуемую ею проверку и доказать, что она ошибочна [9].

* * *

На следующий день после этой прогулки я так мало чувствовал себя «предупрежденным», что еще немного и наступило бы полное отрезвление. Я думал о серьезности красивого жеста, который я сделал вчера, о цене моей свободы, которую только что скомпрометировал чуть не с полуслова, может быть, безвозвратно. Упрекал я себя также и в более отвлеченной форме: за то, что своими поступками до такой степени обнаружил свои намерения. Наивный школьник, казалось мне, лучше умеет владеть собой и более ловок, чем я.

Должен, впрочем, сказать, что эти сожаления не отличались большой убедительностью и длились недолго. Правда, я продолжал немного подсмеиваться над собой. Я преждевременно прощался с годами свободы и молодости, и сердце у меня порядком ныло. Точно я прощался с родными берегами, отправляясь в заманчивое плавание, от которого более проницательные товарищи отказались. Пусть. Я затевал глупость. Но в конце концов она не была лишена приятности и не заключала в себе ничего низкого.