Бог простит?

Поп замолчал, разглядывая Матрену, что-то постороннее мелькает в его взгляде – уж больно хороша девка, – что за грех тебя мучит, исповедаться хочешь?

– Хочу, батюшка, спаси, сними грех…

– Имя твое как? – тихо произнес поп, взял женщину за руку.

– Матрена, – выдохнула девка.

– Что за грех мучит тебя? – Аввакум набросил на плечи Матрены край епитрахили, осторожно возложил свою ладонь на склоненную русую голову. Гладко зачесанные волосы девки блестят в свете близкой толстой свечи аналоя.

– Каюсь в грехе женском, батюшка, блуд окаянный владеет душой моей, излечи, отче, больше сил нет терпеть, – Матрена осторожно к себе ослабевшую руку попа, прикрывает вздрагивающими тонкими пальцами батюшки тугую выпуклость своей груди, – чуешь, отче, как душа моя бьется, огнем блудным сжигаемая?

Адский огонь мужского желания заплясал на лице попа свой жуткий танец, искривил в болезненной гримасе его губы, повел в сторону темную курчавую бородку. Хриплый стон скользнул сквозь стиснутые зубы, пальцы против воли сжали упругую женскую плоть. Резким движением Аввакум отвел грешную руку и поспешно сунул кисть в дрожащее пламя близкой свечи.

– Уйди, девка, уйди от греха, – прохрипел он.

Матрена вскрикнула, приподнялась…

– Прости меня, батюшка, прости ты меня, блудню окаянную… Святой ты…

Поп спрятал сожженнную руку в складках епитрахили, не поворачивась к девке, крикнул:

– Да уходи ты…

Плачущая Матрена медленно пошла к выходу.

Калитка стукнула, пропустив на поповское подворье крепкую вдовицу, которая, несмело сделав несколько шагов вперед, вдруг упала на колени, воздев руки к подходящему Аввакуму.

– Аввакум Петрович, батюшка, последняя надежда на тебя и осталась…

– Встань, Пелагея, что с тобой? – Аввакум махнул рукой, отправляя в дом свою любопытную красивую попадью. Та покорно ушла в избу.

– Староста наш Лукерью мою силой со двора свел… Загубит девку, – Пелагея зарыдала, уткнувшись мокрым лицом в ладони, – защити, отче…

– Бог защитит, Пелагея… А ну, пошли, – поп озлился, крепко прикусил густой ус, – и на старосту управу найдем.

Крепок забор старостова хозяйства, свежекрытая изба весело смотрит резными наличниками на широкий с коровником двор.

– Останься, Пелагея, я сам, – бросил вдове запыхавшийся после быстрой ходьбы Аввакум, решительно взбежал на крыльцо и резко рванул на себя дверь избы.

Староста, почесывая под рубахой грудь, лениво поднялся со скамьи навстречу священнику.

– Здоров будь, за каким делом ко мне?

– Здравствуй, Иван Родионович, коли не шутишь, – Аввакум перекрестился в иконный угол, подошел к старосте вплотную, упрямо воткнулся злым взглядом в его маленькие глазки, – отдай Лукерью матери, побойся Бога…

Засуровел лицом староста, отодвинул плотным плечом Аввакума, сел на скамью.

– Ишь, чего захотел, – медленно заговорил он, – Пелагея накаркала?

– Сирота она, дитя совсем, отпусти, Иван Родионович…

– Да твоя-то какая забота? Или ты сам на сироту глаз положил? Тогда уступлю…

– Т-ты, богопротивная твоя душа, священнику такое говорить? – Аввакум поднял свой серебряный крест, поднес к лицу старосты, – Христом-Богом молю, отпусти Лукерью к матери, Иван Родионович…

– Да плевать мне на твоего Бога, да и на тебя тоже… На вот… – староста поднял два пальца, раздвинул их и, демонстративно сложив кукиш, перекрестился им в наглой усмешке.

– Уходишь ты от Христа в блудолюбии своем, староста… Не простит Господь.

– А ну, мети из моего дома, боголюбец, – староста подхватил крест на груди Аввакума, потянул к своей спутанной бороде, – а то ить перекрещу тебя этим серебром со всей любовью…

Побелев губами, поп удержал в себе закипевшую злобу, неожиданно сильно подхватил старосту за ворот рубахи.

– Я справедливости прошу, душу невинную защищаю.

Вырвав крест из рук оторопевшего хозяина, Аввакум спокойно пошел к двери.

– Не отпустишь Лукерью – отлучу от прихода и в патриархию донесу о хуле твоей…

Тяжело, невидяще смотрит староста в окно на уходящего с подворья священника, рука его жмет в горсть длинную бороду.

– Уйди, Фома, без тебя тошно, – рычит он на своего работника, просунувшего в узкую дверную щель свою лохматую голову.

Багров и скор августовский закат. Сумерки уже сливают дальние дома деревенской улицы в расплывчато темнеющую линию, размывают лица выходящих из церкви прихожан в серые пятна.

– Где поп? – староста пьян, кафтан распахнут, плеть в руке пляшет, рот влажно блестит в сумраке вечера, – ты, кликни попа, – толкает он черенком плети ближнюю нищенку.

Прихожане сгрудились позади старосты.

– Отпусти Лушку, Родионыч… Зря ты на священника… Не видишь что ли, пьян он… Пойдем, не то зашибет под горячую руку… Как же теперь без Бога будешь жить, староста? – гудят голоса и смолкают навстречу выходящему из церкви Аввакуму.

– Уходи, Иван Родионович, противен ты Богу…

– А это видал? – староста вырвал из-под полы кафтана пистоль, – вались на колени, поп, согнем теперь твою гордость…

– Нет, – Аввакум поднял крест.

Толпа шатнулась, зароптала, заголосили бабы.

– Не гневи Бога, Иван… На кого руку поднимаешь?..