Бог с нами, братья!

Глаза открывались тяжело и неохотно. Судя по шарканью обуви по деревянному полу и скрипу колёс каталок, утро было не раннее. Солнце билось в глухие, отбеленные хлоркой занавески на облезлых окнах. Воробьи уже успели вернуться с помойки после завтрака в столовой, дружно чирикали и строем цокали по подоконнику. В ушах позванивало, мозг не хотел думать, а туловище объявило бойкот всяческим, даже маломальским передвижениям. Голову заваливало влево. К левому уху был прибинтован огромный, дурно пахнущий тампон. Зато пересохшие губы начали растягиваться в кривую улыбку, а настроение поднялось градусов на сорок, если его привязать к этиловому эквиваленту. Ребята! Братцы! Я слышу всю эту дребедень за дверями и окном! Правда, пока одним правым ухом, зато какое качество. На войне не до стерео, я вам доложу.

Дверь моей «персональной палаты» распахнулась и вместе с запахом мытых деревянных полов ко мне вошли Верочка и санитар Семёнов. У Верочки в руках был прибор для измерения давления, а у Семёнова тарелка, с какой-то скользкой на вид, бело-серой жижей и эмалированная кружка с прозрачным чаем.

— Я, конечно, извиняюсь, — с тоской и опаской глядя на тарелку, спросил я, — а мне случайно Боцман ничего не передавал?

— У вас диета, товарищ майор. Овсяная кашка. Лечебная, — пробубнил, прячась за Верочку, санитар Семёнов.

— А по сопатке, Семёнов? — не поднимая головы от подушки, беззлобно спросил я санитара.

— Боцман ваш ещё не приходил, но звонил. Спрашивал, как вы и может что нужно? Я сказала, что спите после уколов и что ничего не нужно. А с Семёновым вы опоздали, Александр Васильевич, ему сегодня с утра уже обещали парни из четвёртой палаты… — засмеялась Верочка, оборачивая мою левую руку чёрной тряпочкой и закачивая в неё воздух.

Неожиданно в мои роскошные апартаменты 4×2,5 стремительно вошёл главный врач заведения. Молча, посмотрел на Семёнова и тот, громыхнув посудой, быстро прошмыгнул обратно в коридор. Просто третий стоячий посетитель в моих «хоромах» не помещался. Так же молча, главврач кивнул в сторону Верочки и та бодренько так, пискнула:

— Давление у пациента Хмелева 140 на 90, пульс — 85. Жалоб нет. Проводится назначенное лечение левой барабанной перепонки.

Михал Саныч кивнул и указал своим длинным носом Верочке направление движения, то есть на дверь. Потом, как бы вспомнив что-то важное, поймал её за руку и почти шёпотом, заговорщицким голосом приказал:

— Передай Семёнову, чтобы принёс в палату верхнюю одежду товарища майора.

— Так, а мы что, выписываем товарища майора? Он же…

— Я не понял! — грозно сдвинул брови Михал Саныч, отчего его очки с толстыми линзами, заскользили по замечательному породистому носу, но были вовремя пойманы указательным пальцем владельца. Очков и носа.

— Поняла, Михал Саныч, — заспешила выполнять Верочка, уже набрав в лёгкие воздуха, чтобы огорошить санитара.

— Теперь я не понял, Миха? — удивлённо спросил я, садясь на кровать, ища босыми ногами госпитальные шлёпки.

— Ты давай не радуйся, никто тебя не выписывает. Тут такое дело. Только, что твой Белкин звонил, сказал, что за тобой машину послали. Ну, в общем, стоит она уже… Я начштаба звонил… Жаловался. Но ты же Тёщу знаешь. Сань, ты должен мне обещать, что после этих ваших посиделок ты возвращаешься. Сюда. Ты знаешь, тут тебе всегда рады, — как-то не по-товарищески улыбнулся главврач. — Слышишь? С твоим левым ухом всё неоднозначно. Серьёзно, то есть всё. И не вздумай повязку снимать. Всё понял? Ну, давай. Мне Белый пообещал, что лично тебя назад привезёт, — трагическим голосом закончил свою речь доктор Перетрухин и, пожав мне руку, заскрипел половицами в сторону своего кабинета.

В палату зашёл санитар Семёнов торжественно, на вытянутых руках, неся мою полевую форму. Между прочим, постиранную, высушенную и отглаженную. Я было открыл рот, чтобы наговорить ушатому ангелу в белом халате всяких хороших слов, но не успел.

— Товарищ майор, только вот бельишко ваше… тельняшку, трусы… Короче, их в стирку ещё не закладывали, — торжественным тоном произнёс Семёнов.

— И, что теперь? Как же я в штабе и без трусов? — спросил я, почёсывая белоснежное госпитальное исподнее с чёрными буквами и цифрами на отворотах.

— Так, а вы прямо на кальсончики и одевайте. Вы ж всё равно вернётесь? — учил меня жизни Семёнов.