Бог, страх и свобода

Что первично — граница или различия как таковые? Боюсь, что граница все-таки важнее. Она создает различия,она приписывает уже существующим особенностям статус фундаментальных отличий, наполняет их особым смыслом и напряжением. Любой признак при наличии границы становится драгоценным камнем в короне идентичности. Конфессиональные частности становятся «стержнем духовности народа», эклектические завитушки главного дворца — «национальным архитектурным стилем», а промышленная специализация — «самобытным путем экономического развития».

Мы живем, волоча тяжкое бремя границы. Весь наш очень особый путь обусловлен нашей пространственной обособленностью. Сначала — дальность расстояний как дополнительная гарантия безопасной отдельности («хоть три года скачи…»). Потом — культ контрольно-следовой полосы.

Никто не говорит, однако, что граница вообще не нужна. Даже если ее не будет, она сама собой образуется — посредством вышеописанной реки, на берегах которой будет булькать и выкипать идентичность. Граница нужна как крестьянская межа. Как обозначение границ суверенитета. Как таможенный пункт. Наконец, как символическая защита от внешнего врага (поскольку сами по себе пограничные столбы и будки еще ни разу никого не защитили).

Но наша, советская граница — особенная. Всеми своими вышками, проволочными заграждениями и отважными пограничниками она была направлена вовнутрь, она была нацелена на собственных граждан. Стишки про шпионов-диверсантов, про коричневую пуговку, которая валялась на дороге и помогла изобличить просочившегося врага, — все это чушь, рассчитанная на сельских октябрят из дальних районов.

Не позволить гражданам разбегаться — вот цель советской границы. Одна из главных дат советской истории — 8 июня 1934 года. В этот день ВЦИК СССР принял закон о суровой каре, вплоть до смертной казни, за попытку побега из страны. Была установлена также ответственность членов семьи убежавшего. Подчеркиваю, до этого в СССР преступным перебежчиком считался военнослужащий, перешедший на сторону врага (это естественно и правомерно), а также служащий советского учреждения за границей, не возвратившийся на родину по требованию начальства (это балансирует на грани правомерности, но хоть как-то понятно). По новому закону преступником признавался любой гражданин, попытавшийся покинуть страну, хоть турист, хоть артист, хоть житель приграничной деревни. Отметим также, что в 1934 году не было никакой внешней угрозы, которая могла бы оправдать столь строгие дисциплинарные меры, «превращение страны в единый военный лагерь». Запад, кряхтя, еле выползал из Великой депрессии; Гитлер только-только стал канцлером и еще не успел ничего международно-опасного вытворить. Причины были исключительно внутренние: коллективизация и голод, прежде всего. В отсутствие свободных выборов люди могли проголосовать ногами.

Проще говоря, 8 июня 1934 года СССР официально объявил себя тюрьмой.

Чего уж лицемерить и глаза отводить. Давно дело было. Не мы это сделали. И даже не наши отцы. Внуки за дедушек не отвечают. И имеют право сказать правду: тюрьма.

Апофеозом этой тюрьмы, ее скульптурным воплощением, ее пространственным расширением и постоянным напоминанием о смысле коммунистического режима стала Берлинская стена.

Тут еще вот какая тонкость: советская граница (и внешняя граница соцлагеря) находилась в отдалении от больших городов и больших скоплений людей. О ней знали, но она не колола глаза ежедневно. В конце концов, в большой-пребольшой зоне можно провести срок, не подходя к запретке и колючке: вот жилые бараки, вот фабрика, вот склад, столовая, больница, клуб, администрация, а в ту сторону можно и вовсе не смотреть. Так, собственно, люди и жили, не задаваясь вопросами о невыездном характере своего бытия. Но посреди большого города устроить границу с вышками и овчарками — это уже, как говорит нынешняя молодежь, перформанс.Инсталляция. Концепт, одним словом.

Возведение Стены окончательно зачеркнуло военную союзническую лирику. Берлин оставался последней отдушиной общего дела, осколком мечтаний о том, как народы, распри позабыв, в единую семью соединятся. Посреди вновь разделенной Европы все-таки оставался общий город, где с буржуазного Запада на социалистический Восток и обратно можно было ходить пешком. Берлин был надеждой на возможность договориться, интегрироваться. Столица дважды агрессора ХХ века могла стать столицей примирения, взаимной диффузии, конвергенции.