Бог, страх и свобода

Восток и Запад перекидывали через Берлинскую стену свои проблемы, переадресовывая и приписывая их Враждебному Другому, скрытому за непроницаемой границей. Унылая буржуазная рутина выкидывалась прочь и превращалась в образы тоталитаризма. Социалистическая нищета летела навстречу, превращаясь в образы жестокой капиталистической эксплуатации. Был и зеркальный процесс. Крайне правые антикоммунисты на Западе были, но леваков было не меньше. Равно как и в странах Восточного блока были истово верующие в коммунизм, но была и огромная масса стихийных западников. Что, тоталитаризма не было? Был, конечно. И эксплуатация была тоже. И выгоды социализма были, и динамичность капитализма. Не о том речь. Главное — было желание избавиться от собственных психологических тягот, создавая удобный миф о Тех, Которые за Стеной.

Когда рухнула Стена, оказалось, что здесь, по сплошную сю сторону,жизнь очень многообразная и трудная — особенно в отсутствие той стороны,которая является критерием и точкой отсчета. «Diversity», то есть ценность разнообразия, сопровождаемая беспощадной борьбой за равные, а чаще за особые права всех и всяческих меньшинств, стала ведущей тенденцией культурной Европы после Стены.

Postmural Europe. Постмуральная Европа. Ужасный термин. Но точный.

Написано осенью 2009 года («Искусство кино», 2009, № 10)

В ТРЕХ ИЗМЕРЕНИЯХ

В семидесятые годы в нашей стране самым распространенным политико-географическим термином было слово «американский». Слова «советский» и тем более «российский» встречались реже. Точно так же слово «западный» употреблялось гораздо активнее, чем «восточный» (источник: «Частотный словарь русского языка» под ред. Л. Н. Засориной. М.: «Русский язык», 1977). Оно и понятно — в поисках идентичности не так важно, каков ты сам. Гораздо важнее, от кого ты отстраиваешься. Кто твой враг или, по крайней мере, кто твой фон, на котором ты будешь смотреться наиболее рельефно и выразительно.

К сожалению, в наши бурные девяностые и стабильные двухтысячные не нашлось самоотверженного коллектива лингвистов, дабы начертить лексическую карту нашей текущей современности. Можно, однако, предположить, что слово «американский» в последние годы постепенно отвоевывает лидерские позиции, утраченные лет двадцать назад.

Тогда, начиная с середины восьмидесятых, главным политическим термином стало конечно же слово «демократия». Говорю это безо всяких подсчетов. Я так чувствую, и уверен, что чувство меня не обманывает.

В политическом дискурсе 1980-х годов и ранних 1990-х годов «демократам» противопоставляли «патриотов» или «коммунистов». Это не столько смешно, сколько симптоматично. В первом случае демократия воспринималась как курс на реформы по западным шаблонам, а патриотизм — как идеология реакции, застоя, дурной самобытности. Хотя на самом деле все обстояло и поныне обстоит не так, демократизацию нельзя путать с вестернизацией, а патриотизм — с почвенничеством. Но, как говорил один очень эффективный постсоветский лидер, «в жизни все не так, как на самом деле».

Во втором случае демократия понималась как многообразная и многосторонняя свобода, в противовес советско-коммунистическому гаечному ключу. Процедурная основа демократии отходила на второй план, поглощалась концепциями демократии-западничества и демократии-свободы. Это естественно. Принцип разделения властей, принцип свободных выборов, мирной конкуренции политических идей и программ, мирной смены партий у руля государства — все эти принципы становятся реальностью только в благоприятной среде, в благоприятном («демократическом», извините за тавтологию) ценностном поле. Там, где люди действительно верят в независимость суда и право парламента издавать законы, а также в право маленького человека раз в четыре — шесть лет влиять на большую политику, — там процедурные святыни демократии становятся воистину чудотворными. В ином случае это пустые обряды, сотворенные кумиры. Когда Мисаил спросил Чуева, правда ли то, что они святые иконы называют досками, Чуев отвечал: «Да ты переверни, какую хочешь, икону, сам увидишь» (Лев Толстой, «Фальшивый купон», ч. I, гл ХХ). Точно так же рассуждают нынешние иконоборцы демократии, и им трудно возразить по существу.

Когда какое-то слово слишком нагружено нашими оценками и симпатиями, непременно возникает путаница. Лучший пример — «гражданское общество». Обычно считается, что гражданское общество — это синоним зрелого и ответственного общества, а независимые гражданские организации — это просто чудо что такое. Однако самоорганизация граждан бывает всякая-разная: скинхеды, например, тоже организуются совершенно самостоятельно и некоммерчески.