Бог тревоги

Врач почесал свой непристойный нос и ответил, что я, наверное, налегаю на свеклу. И действительно — что на улице Комсомола, что в ЖК «Европа-сити», среди всех прочих салатов я отдавал предпочтение винегрету, а среди супов моими явными фаворитами были борщ и свекольник.

Конечно, это признак некоторых проблем в почках, но ничего страшного, попейте шиповник и еще вот эти таблетки, два раза в день, и все, скорее всего, придет в норму, заверил меня врач, и мне ничего другого не оставалось, как, попрощавшись, уйти, оставив врача наедине с его носом и мыслями.

* * *

Пока меня не было на Комсомола, в квартире переменилась жизнь. Теперь квартира на улице Комсомола была наводнена жизнью. Костя завел отношения с дамой, Сашей, она поселилась с ним в комнате, перевезя из Москвы кота по имени Эдельвейс. Назван он был, всего вероятнее, в честь знаменитой дивизии вермахта.

Эдельвейса следовало считать котом только с долей условности. Скорее он был шерстяной змеей с лицом сонного человека. Такие лица бывают у средневековых животных с фресок. Он никогда не мяукал и большую часть времени сохранял свое равнодушное сонное выражение, с которым время от времени набрасывался на Марселя со спины, пытаясь впиться в загривок.

Теперь у Марселя началась беспокойная жизнь. От такой жизни он похудел и слегка запаршивел. Желтые пятна появились на белом и мягком брюхе, он перестал умывать себя.

Марсель был уже не в том возрасте, чтоб приноравливаться к переменам, он уже слишком привык к тихому плаванию по иным мирам. Саше и Косте было жаль Марселя, но они не теряли надежды, что коты найдут общий язык. Надежду усиливало их внешнее сходство — почти идентичный окрас, а кроме того, одна на двоих привычка сдирать и сжирать куски обоев. Может, со временем это хобби сумеет их объединить.

Но пока что ситуация выглядела не лучшим образом. Выглядела она скорее так, как если бы к Косте подселили дагестанского бойца ММА, который бросался бы на него, пока Костя спал, мечтал или читал книгу и, быстро переведя бой в партер, душил и бил кулаками.

По вечерам Марсель горько выл. Ему вторила чайка, кружившая над помойкой. Марсель был заключенным, тюрьма для него имела ясные очертания и источник пагубы был перед ним, а чайка в небе была свободнее самого свободного человека, но точно такое отчаяние рвало и ее крик.

Вскоре наша квартира на улице Комсомола пережила наводнение. Изношенная труба прорвалась, и за считаные минуты вода поднялась до пояса. Это ускорило гибель и без того погибавшего на глазах жилья. Штукатурка сыпалась уже большими кусками, ванная и туалет окончательно вышли из строя, и теперь не только кухня, но и вся квартира превратилась в пристанище бога подводной вони Дагона. А жуки, вылезшие из подсолнухов, расплодились так, что целыми стаями перемещались по стенам.

Один только Костя был островком спокойствия в этом бушующем море мусора и гнилой воды. Его жизнь не менялась ни в одной мельчайшей детали. Та же марка овсянки, та же часовая зарядка, тот же кофе, готовившийся на самом медленном из огней.

Но я с не меньшим спокойствием наблюдал умирание нашей квартиры, я готов был уйти под воду вместе с этой Венецией, воздвигнутой из дерьма и яичных коробок. Тем более что я твердо усвоил — процесс угасания, погружения на дно может растянуться на многие десятилетия. И только энергия молодой жизни, которая еще бушевала в Саше, не дала нам уйти под воду, она настояла, чтобы мы как можно скорее искали другое жилье.

* * *

Мы отправились навестить Женю в сумасшедший дом. В дороге я выяснил, что в последние пару недель Женя донимал друзей звонками, письмами, сообщениями. Он твердил о каком-то расколе в пространстве, о демонах, массово прорвавшихся в нашу реальность, о необходимости укреплять сигнализацию. А на самом пике болезни в голове у него поменялись местами мертвые и живые, и он пытался звонить Марату, мертвым членам семьи, другим мертвецам, которых знал лично, а вот с живыми друзьями общался одним способом: приходя в церковь и ставя каждому свечи за упокой. Единственным другом, которого все это обошло стороной, оказался я. А значит, и в состоянии бреда Женя не забывал моего предательства, боялся открыться мне или же, в его логике, не хотел меня спасти.

* * *

Мы шли по улице из сплошных заброшенных заводских зданий, почти в точности воспроизводившей улицу Комсомола. Приходилось месить ногами пышную снеговую кашу, ежесекундно стирать снеговую кашу с лица, эта каша висела в воздухе густой пленкой. Мои карманы были набиты упаковками конфет «Скитлс», шоколадок и мармеладок, приобретенных по просьбе Жени.

С ворот больницы свисала колючая проволока, разорванная и распущенная, она вилась по стене, как виноградный лист. За весь путь мы не встретили ни одной вывески, но вот появилась первая — «Центр принудительного психиатрического лечения». Женю держали в соседнем здании, имевшем и без таблички уныло-жуткий вид.