Богач и его актер

– Вы говорили, что ваша мама была женщиной великого ума, глубины и проницательности, – уколол его Дирк.

– Ага, – кивнул Якобсен, – великой проницательности и огромного ума. Сама своими руками погубила собственную дочь, ну просто крупнейший философ и педагог по совместительству. Моя бедная Кирстен просто меня не любила. Она, наверное, никого не любила. Даже не знала, что это такое – любить. Она была вся фарфоровая. Вся ее жизнь – это был такой домик из фарфоровых статуэток: мама, папа, ребенок, муж, коляска, столик, диванчик – ну сами понимаете. Наверное, у вас в Германии тоже есть целые витрины, заполненные вот такой фарфоровой жизнью. Кирстен была оттуда, из этой витрины. И вообще, вина – это очень опасная вещь. Как только начнешь говорить, что виноват, сразу как-то начинаешь своей виной упиваться, призывать к себе жалость окружающих. Я такой виноватый, пожалейте меня и простите меня заранее. Упиваться виной так же ужасно, как упиваться правотой. Вы, немцы, упиваетесь виной. Русские, наоборот, предпочитают упиваться правотой. У меня было двое или трое русских приятелей. Они свергли царя, победили Гитлера, запустили человека в космос, им очень трудно, их все ненавидят, на них все нападают, они всех побеждают и идут к новым достижениям, несмотря ни на что. Вот такое русское самосознание. Они всегда правы. Упиваются, повторяю, своей правотой. А немцы виноваты если не всегда, то на этом историческом отрезке. Всерьез и надолго. Думаю, поэтому у русских и у немцев такие хорошие отношения. Они легко дополняют друг друга. Тем более, – хитро подмигнул Якобсен, – и у русских, и у немцев есть свои диссиденты. Процентов пять русских считают, что всё наоборот. Что, дескать, мы, русские, виноваты, не надо было устраивать революцию и выселять немцев из Восточной Пруссии. Но и среди немцев есть процентов пять нисколько нераскаявшихся гитлеровцев, которые до сих пор, несмотря на все усилия союзников, несмотря на постоянное присутствие рейнской армии, считают, что все беды от евреев, а Гитлеру всего-навсего не надо было нападать на Советский Союз. Это его единственная ошибка. Не повезло парню, а так-то он молодец.

Вот, пожалуй, и все о моей бедной Кирстен, – неожиданно закончил Якобсен. – После этого я хотел жениться, но дело не шло дальше неопределенных размышлений при виде хорошей девушки из хорошей семьи. Как-то так вышло, но романы у меня были, были. Вы об этом еще узнаете в процессе съемки фильма. А вы-то сами были женаты?

– Нет, не был.

– Да-да, я знаю, – покивал головой Якобсен. – Мне Россиньоли рассказал. Я же спрашивал, что вы за птица. Кому я доверяю исполнение столь важной роли. Может, расскажете, отчего вы не женились?

– Трудно сказать, господин Якобсен, – начал Дирк. – Если у вас была такая, можно сказать, большая жизненная трагедия, то у меня шло как-то вразброс, неопределенно и дергано. Я окончил среднюю школу. Работать на фабрике не хотел. Странный я был человек. Не похожий на настоящего немца. Бездельник и романтик. Я был похож, скорее, на тех немцев, которые составляли суть и сердцевину немецкой души где-нибудь веке в восемнадцатом – бродячий студент, музыкант, мистик. Вам кажется, что я любуюсь собою, хвастаюсь? Нет, ни капельки. Мне это было горько осознавать тогда и неприятно вспоминать сейчас. Я был обыкновенный шалопай. Погибший на фронте отец, несчастная мать, умершие в раннем детстве сестры. Какая-то чрезмерная, нервная, я бы даже сказал, больная любовь матери ко мне. Она меня от всего защищала, оберегала. Неизвестно где добывала деньги, чтобы меня накормить, чтобы было что-нибудь сладенькое, вкусненькое, чтобы раздобыть мне красивую курточку, новые ботинки. Иногда ребята из нашего квартала мне завидовали. Одна девочка, у которой были совершенно невероятной дырявости туфельки, обозвала мою маму проституткой.

Мне было двенадцать лет, наверное. А может быть, даже одиннадцать. А девочке примерно столько же. Она мне очень нравилась, хотя была страшно замурзанная всегда. У нее были просто физически, вы не поверите, господин Якобсен, физически грязные щеки, физически грязные руки.

– Отчего же не поверю? – Якобсен вдруг погрустнел. – Я бывал в Германии как раз примерно в те самые годы. Между прочим, в том самом вашем Фрайбурге и вокруг. Мы поставляли оборудование для электростанции. Я помню Фрайбург. Действительно, щебень и кирпичная крошка. И я видел грязных, оборванных, голодных немецких детей. Может быть, – сказал он совершенно серьезно, – я даже видел вас. Мальчиком. Вы можете назвать точный адрес?

– А вы что, все так хорошо помните? – недобро спросил Дирк.

– Да, разумеется, – спокойно ответил Якобсен. – Работа такая. Или это от природы. Все помню. Цифры, даты, проценты и адреса. Так где вы жили-то во Фрайбурге?

– Не было там рядом никакой электростанции, – огрызнулся Дирк. – Давайте не будем накручивать исторический роман.

– Да я ничего не накручиваю, я просто вспоминаю. Ужасно там было.