Богач и его актер

А ведь он с огромным удовольствием подарил бы ей хоть пять, хоть десять миллионов долларов, только бы она наконец оставила его в покое. Сняла бы с него ужасную обязанность все время помнить, что где-то там, на краю света, причем на неизвестном ему краю, то ли совсем рядом, в Германии, а то ли и вовсе в Чили, живет, мается и нуждается любимая сестренка. Тьфу. Ханс даже несколько раз умственно согрешил против памяти своего отца, которого любил и уважал безмерно. Зачем тот сделал его распорядителем доли Сигрид? А с другой-то стороны, ну не было бы этого завещания, все равно дело бы обернулось ровно так, как получилось сейчас.

«Кровные узы – это какое-то проклятие», – думал Ханс.

Странное дело, его мама думала точно так же. Ханс после смерти отца стал проводить с ней больше времени. Во-первых, ее было жаль, а во-вторых, она удивительным образом умела дарить тепло. Она ничего особенного не делала, а иногда говорила просто смешные и наивные вещи, которые никак не пристало произносить жене покойного миллионера. Когда Ханс, а было ему тогда, как мы помним, чуть больше тридцати, собирался вечером провести время в какой-нибудь веселой компании, она внезапно выходила из своей комнаты – дело происходило в их старой городской квартире – и сокрушалась:

– Ну куда ты, сынок, пойдешь? Темно!

Действительно было темно, часов восемь вечера. Но, боже мой, как это было наивно, как трогательно, в этом было что-то нежно-простонародное. Так могла бы пенять привезенная из деревни старая няня своему юному воспитаннику, которому разрешили наконец гулять по улицам самостоятельно. «Куда ты, Ханс? Ведь на улице темно». Или уж совсем по-деревенски: «Ночь на дворе». Мама, кстати, говорила какие-то похожие слова, чуть ли не эти же самые:

– Ночь на дворе!

– Ночь на дворе, и волки воют, – смеялся Ханс. – Съедят бедного мальчика.

– Да не уходи, – просила мама. – Вон как ты сегодня за весь день намаялся, набегался. Посидим, отдохнем, радио послушаем. Я тебе коньячку налью. Хочешь?

У Ханса просто слезы на глаза наворачивались. Он целовал маму в седую макушку, обещал скоро вернуться, но все же уходил. Однако довольно часто возвращался рано, а иногда и вправду оставался и заявлял, смеясь: «Но только если две рюмочки. Тогда не пойду». И мама, сияя, усаживала его в кресло и тащила из соседней комнаты коньяк.

После этих двух случаев – с Кирстен и с Сигрид – Ханс Якобсен будто бы разлюбил женщин. Они, особенно его ровесницы и те, что немного помладше, виделись ему в двух обликах – мертвая куколка-жена или полоумная похотливая сестра. Он уже давно поставил сестре диагноз и даже во внутренней речи называл ее не Сигрид, а «наша полоумненькая». Он боялся, что это проскользнет в разговорах с мамой. Но мама о Сигрид предпочитала молчать. Хотя иногда вдруг затевала чудной разговор.

– Вот представь себе, сыночек, – говорила она тоном умной Эльзы из сказки братьев Гримм. – Вот представь, что я скоро умру.

– Мама, перестань! – Ханс вставал с кресла, пересекал комнату и подходил к дивану, на котором сидела мама. – Ну что ты, мамочка, дорогая, в тебе еще очень много жизни.

– Никто не властен, кроме Бога, расчислять наши дни, – поджимала мама губки, на секунду превращаясь в постную лютеранку. Но потом снова улыбалась: – Но все-таки предположим, что я умру и ты умрешь тоже.

– А это еще зачем? – спрашивал Ханс.

– Ну не знаю, ну мало ли. Например, от какого-нибудь несчастного случая или на войне. Говорят, скоро в Европе опять война.

– Мы нейтральная страна, – успокаивал ее Ханс.

– А вдруг они все равно на нас нападут? Сделают вид, что не знают, что мы нейтральны. Или ты сам захочешь пойти на войну, в иностранный легион. Да мало ли отчего люди умирают. Я же про другое, сыночек, не придирайся к мелким неточностям. Я же старая женщина, мало ли что мне в голову придет. Я не знаю всех подробностей жизни. Но я знаю, что люди иногда внезапно умирают. И вот представь себе, умираю я, умираешь ты…

– Грустно, – вздохнул Ханс, не понимая, к чему мама клонит.

– Очень грустно, – кивнула мама. И вдруг ее глаза яростно сверкнули. – И эта мерзавка станет наследницей всего!

– Ты о Сигрид? – спросил Ханс.

– Да! – крикнула мама, встала, прошлась по комнате, громко отодвинула стул, села у стола поближе к Хансу и вдруг изо всех сил стукнула кулаком по столу: – Я ее ненавижу! И я не желаю, чтобы после моей смерти или после твоей смерти, живи сто лет, сыночек, но у тебя нет жены и детей… Женись, наконец! Нарожай кучу детей! Потому что я не желаю, чтобы после нашей смерти эта мерзавка стала владелицей всего нашего! Чтобы она сожрала наши деньги, наши дома, все наше имущество!

– Мамочка, бог с вами, – неожиданно для самого себя он перешел на «вы». – Что вы такое говорите?

– Чтобы она сожрала все деньги, дома и вещи точно так же, как она сожрала мою душу, точно так же, как она сожрала отца.

– Отца?