Богач и его актер

– Кино – это про любовь, – повторил тот, – но не про любовь мужчины к женщине, сына к отцу, а солдата к родине, ни боже мой! Кино – это про мою любовь к красоте. Зачем я снимаю фильмы? Я хочу, чтобы было красиво. Да, да, звучит пошло и глупо, но это именно так. Хочу, чтобы каждый кадр был прекрасен, как настоящее произведение искусства, чтобы каждый кадр можно было остановить, вырезать, повесить в рамочку и чтобы на него не надоедало смотреть. Мне очень важно стилистическое единство, мой дорогой. Я снимаю разные фильмы. Пышные, живописные, лаконичные, костюмные, про нищих, про богачей. В каждом своя изобразительная стилистика, и она не должна пестрить. Но должно быть красиво. Зрителя должно утягивать внутрь моего фильма, но только не сюжетом, бог мой родимый, только не сюжетом. У меня вообще нет сюжета.

– Ну как же, – возразил Дирк. – А ваша знаменитая «Аллея»?

– Ах, да какой там сюжет! – усмехался Россиньоли. – Ну, постарайтесь вспомнить фильм. Нищая старуха, сумасшедшая нищая старуха, бывшая актриса, с чемоданчиком, в который сложено три альбома ее воспоминаний: открытки, фотографии, портреты – ее собственные, даренные разными звездами, а также несколько театральных платьев, и рядом с нею мальчик одиннадцати лет. Мы ведь так и не знаем точно, кто он ей. То ли ее внучатый племянник, то ли сын молодой подруги, то ли она подобрала сироту на какой-то военной дороге. Ведь действие происходит в сорок четвертом году. Как раз после капитуляции.

– Капитуляция была в сорок пятом, – дернулся Дирк.

– После нашей капитуляции, – уточнил Россиньоли. – И вот они идут по какому-то бесконечному парку, по бесконечной аллее. Кажется, что у этого парка нет границ, кажется, что это сон и фантазия. Хотя на самом деле это совершенно реальный парк, мой друг. Недостроенный, недоделанный парк одного полоумного барона. И вот они идут по этому парку, не встречая на пути ни души, видя только следы недавно прошедшей войны. То сгоревший автомобиль, то подбитый танк, то палатка, наверное, разбомбленного лазарета, из которой торчат уже полусгнившие ноги погибших там людей. Им страшно, и они обходят это место за полторы сотни метров, и вот так они блуждают. Вернее сказать, они блуждают по существу дела, а физически идут все время вперед по этой бесконечной, довольно-таки красивой парковой аллее.

Останавливаются, рассматривают содержимое чемодана, разыгрывают какие-то сценки. Актриса учит мальчика декламировать, он учит ее играть в ножички. Ты умеешь играть в ножички, немец? Ну вот и хорошо… Они едят яблоки и апельсины, которые собирают с деревьев, знакомятся с бродячими кошками и вот так идут и идут, пока актриса не умирает, и мальчик роет для нее могилу карманным ножиком. Большую могилу для нее и рядом маленькую – для себя. Где здесь сюжет? Никакого сюжета. Из-за этого мне трудно было договариваться с продюсерами, – признался Россиньоли. – Для продюсера святое дело – бокс-офис, кассовый сбор. Ну что ж поделаешь, мы же не будем осуждать крестьянина, для которого главное – урожай. Или философа, для которого главное – истина! – почему-то захохотал Россиньоли, да так громко, что люди, сидевшие на диванах неподалеку, подняли головы и посмотрели на него, но Дирк подал рукой знак – мол, не беспокойтесь.

– Для них важны сборы, а для меня важно, чтобы было красиво. И скажу вам по секрету, дорогой Дирк фон Зандов, вы очень неплохо сыграли Ашенбаха и, по-моему, вполне прилично играете сейчас. Я вам об этом говорил?

– Нет, – сказал Дирк.

– Ну, значит, говорю сейчас. А то как-то неловко получается, – улыбнулся Россиньоли. – Все же режиссер должен делать комплименты актерам. Хотя бы своей главной звезде, то есть вам.

– Спасибо, – поблагодарил Дирк. – Но, маэстро, сам факт того, что вы пригласили меня сниматься, стоит всех комплиментов всего мира. Если бы вы, посмотрев меня во Фрайбурге, сказали бы мне: «Дирк, ты гениальный актер, ты просто великий трагик Кин, просто Джон Гилгуд и Лоренс Оливье в одном лице, не говоря уже об Энтони Куинне, Жане Габене и Марчелло Мастроянни. Ты велик, ты прекрасен, ну а сниматься будем как-нибудь в другой раз», я бы, честное слово, пошел бы и повесился. Ненавижу комплименты, за которыми ничего не следует.