Богач и его актер

— Изволите ли видеть, любимая рюмка покойного папеньки, — сказал Якобсен, подсмеиваясь неизвестно над чем, и передал ее Дирку из рук в руки, из пальцев в пальцы. — Венецианское стекло, настоящее муранское. Восемнадцатый, кажется, век.

Дирк едва сдержался, чтобы не засмеяться.

Он почему-то представил себе, что в ответ на согласие выпить коньяку хозяин щелкнет пальцами, или позвонит в колокольчик, или крикнет «Эй, Джон!», и войдет эдакий английский дворецкий, или, ну хорошо, миленькая голубоглазая девушка с косицей, не надо нам никакого Джона, мы патриоты. Хозяин прикажет: «Коньяк для моего гостя», — и через две минуты слуга или служанка вкатит в кабинет столик на колесиках, на котором будет стоять графин с каким-нибудь драгоценным, пятидесятилетней выдержки напитком, два коньячных бокала, а также тарелка с разнообразной закуской — тут тебе лимонные дольки, тут тебе анчоус на кусочках поджаренного хлеба, тут тебе еще что-нибудь, чему даже названия нет в памяти обычных, небогатых людей.

Но, как говорят дети, фигушки с маслицем. Примерно полторы унции коньяка в тусклой зеленой рюмочке. Дирк пригубил. Это оказалось весьма заурядное бренди. Уж конечно, никакими драгоценными французскими бочками и не пахло. Якобсен был просто-напросто скуп и поэтому, наверное, так внимателен не только к своим деньгам, но и к чужим.

— Понятия не имею, откуда этот русский режиссер такой богатый, — повторял Якобсен в десятый, в сотый раз. — Либкин ладно, у Либкина концерты, у Либкина диски, у Либкина дирижирование разными оркестрами. Хотя не могу понять эту жадность. Ты скрипач или дирижер? Скрипач — скрипи, дирижер — палочкой маши, всех денег не заработаешь.

Дирк почтительно возразил, рассказав, что один знаменитый русский виолончелист не только играет на виолончели как бог, но и руководит несколькими оркестрами. И тоже, как все говорят, гениально.

— Ну уж прямо как бог, — ворчал Якобсен. — Протестировать всех этих богов двойным слепым методом. Записать бы их всех на диски анонимно и дать прослушать экспертам вперемешку, чтобы никто не знал, кого он слушает, чтобы без этой, как она называется, магии имени… Если в бизнесе магия бренда — это восемьдесят процентов успеха, то почему в искусстве должно быть иначе? Это ведь, господин фон Зандов, тоже бизнес. Продажа своего товара. Посмотрел бы я на этих богов! — недобро ухмылялся Якобсен.

Дирк еще более почтительно возражал, что такие опыты неоднократно производились и, пусть это вам не покажется удивительным, тот самый виолончелист всегда выигрывал. Очевидно, в нем что-то на самом деле есть, не только имя и слава.

— Имя и слава возникают из успеха, — уверенно говорил Дирк фон Зандов, — а не наоборот.

— А иногда и наоборот, — упрямился Якобсен. — Я не имею в виду именно этого конкретного виолончелиста, по совместительству дирижера пяти оркестров. Может, он как раз и бог, бог ему в помощь, но в других случаях… Не знаю, не знаю!

Глава 9. Шесть вечера. Коллекционеры

Либкин завидовал русскому режиссеру. Завидовал из-за его денег. И даже не просто из-за денег. Если уж все посчитать, то режиссер был не такой богатый, как Либкин. Но Либкин при этом думал, даже уверен был, что он свои миллионы заработал честно, а режиссер украл, сжульничал. В общем, намухлевал. Либкин как-то вечером рассказал это Дирку. Дирк отметил про себя, что примерно то же самое и про Либкина, и про режиссера говорил ему Ханс Якобсен. Правда, Якобсен осуждал обоих.

Дирк помнил, как он тогда удивился. Такой богатый человек, как Якобсен, ну просто невероятно богатый, завидует обыкновенным, можно сказать, рядовым миллионерам. Кстати говоря, именно Якобсен объяснил ему наглядно, чем миллионер отличается от миллиардера.