Богач и его актер

Фильм вышел. Кассовые сборы были не такие уж грандиозные, но все же финансирование было покрыто с очень хорошим превышением. Десять процентов, которые по новому договору полагались Маунтвернеру, в итоге превратились в сумму, которая в абсолютных цифрах чуть ли не вдвое превышала вложенные им сорок. «Все справедливо и даже более того, разве нет?» — телеграфировал Якобсен Маунтвернеру. «Я рассчитывал на большее», — с наигранным равнодушием отвечал тот. «Я тоже, когда посмотрел фильм „Римские каникулы“, рассчитывал, что Одри Хепберн в меня влюбится», — написал Якобсен. «А вы веселый человек», — отреагировал Маунтвернер. «Это у меня национальное, — отвечал Якобсен. — Мы, мрачные северные народы, любим иногда посмеяться». Впрочем, они остались друзьями. Все трое — Маунтвернер, который потом еще не раз финансировал русского режиссера; режиссер, который был благодарен и Маунтвернеру, и Якобсену; и Якобсен, разумеется, который очень прилично заработал на режиссере, а с Маунтвернером у него были давние и весьма серьезные деловые отношения, что, собственно, и позволяло ему так развязно с ним шутить.

— Преувеличены слухи о моем богатстве, что бы там ни говорил этот завидущий Либкин, — рассказывал режиссер, расхаживая по хрустящей гравийной тропинке у воды. — Речь идет, я полагаю, о коллекциях антиквариата, а вовсе не о моих гонорарах и тем более не о моих фильмах.

— Да, разумеется. Либкин ведь тоже коллекционер.

— Он коллекционирует авангард, — поднял палец режиссер. — Что он понимает в старых стилях? И в кино тоже, кстати, ни черта не понимает.

— На мой взгляд, — сказал Дирк, — тут имеет место естественная конкуренция, что ли, не знаю, как сказать, чтобы не было обидно.

— Зависть, зависть, — припечатал режиссер. — Причем зависть в самом чистом, я бы сказал, психологически рафинированном виде. Люди обычно завидуют чему-то другому. Не тому, что похоже. Проще говоря, богатые завидуют знаменитым, знаменитые завидуют красивым, красивые завидуют талантливым, ну и так далее. Когда богач завидует богачу, а певец певцу — вот это не зависть, а конкуренция. Настоящая зависть — это когда какой-нибудь Херст или Хант завидует Полу Маккартни. Кажется, все могу купить за свое золото, а вот таланта не куплю. Чтобы целый стадион стонал, рыдал и аплодировал, когда я выхожу на сцену с гитарой, — этого не куплю. Поэтому и завидно. Аж кишки дерет. И по мелочи тоже, в небольшом масштабе. Коллекционер авангарда завидует коллекционеру антиквариата. Ну и наоборот.

— Значит, и вы завидуете Либкину?

— Да нет, не очень на самом-то деле, — пожал плечами режиссер. — Разве чуточку. Потому что, скажу вам откровенно, дорогой Ханс: у Либкина это любовь. Он любит своих Ротко, Раушенбергов и безвестных Джонни Джонсонов. А у меня, — вздохнул он, отвернувшись, — это вроде бизнеса… — и повторил еще раз: — Дорогой Ханс.

— Я не Ханс, я Дирк.

— Черт!.. А вы действительно хороший актер. Я бы вас, пожалуй, снял, если придется, если будет достойная вас роль. Хотя где ее нынче возьмешь, сценариев нет, сценарии дерьмо, все какая-то мелкота или пережевывание классики. Когда мы с вами играли эту прелестную сцену, где мы втроем вспоминаем, как Якоб-сен и Маунтвернер бодались из-за финансирования моего фильма, не знаю, как Джейсон, но я на двести процентов верил и чувствовал, что я разговариваю с Хансом, с теперешним Хансом, да, который вспоминает, как тогда он слал смешные телеграммы Джейсону и заставлял меня ползать перед Джейсоном на коленях, чтобы тот уступил процент в доле от проката. Клянусь вам, — режиссер остановился и крепко взял Дирка за руки выше локтей, — клянусь вам, вы — это он. И даже сейчас, несмотря на то, что я знаю, — он мотнул головой в сторону здания «Гранд-отеля», — что настоящий старик Якобсен, вполне вероятно, в эту секунду смотрит на нас с балкона своего номера, это не мешает мне верить в то, что вы — это он. Не знаю, кто тут гений — вы, который так играет, или Ханс, который так придумал. Но вы — это он. И я перед вами проговорился. Перед вами, перед Хансом. А не перед вами, перед Дирком. И поэтому я могу вам все рассказать. Ведь Дирка нет, есть только Ханс.

«О, боже, — подумал Дирк. — Неужели меня правда нет? Ну хоть послушаем».

— Это просто бизнес, — грустно сказал режиссер, — и не сам я его придумал. Любой предмет искусства, авангард это или антиквариат, сначала стоит дешево, а потом дорого. Это закон.

— Даже Рембрандт? — спросил Дирк.

— Представьте себе. Говорят, Рембрандт брал большие деньги за свои картины. Он был одним из самых дорогих художников своего века. Но все равно эти деньги совершенно несопоставимы с теми суммами, которые за него платят сейчас, и вам это прекрасно известно. Даже если рассчитывать по покупательной способности денег тогда и сейчас. Вы понимаете, о чем я?

— Примерно да.