Богачи

По всему городу на телеграфных столбах были развешаны чучела Карнеги и Фрика[574]. Национальная пресса осмеяла поведение Карнеги во время локаута, потому что именно он, а не Фрик, являлся официальным лицом компании. На одной карикатуре он изображался как «современный барон, вооруженный древними методами», стоящий на вершине напоминающего крепость металлургического завода, готовый вылить на нападающих горячую смолу[575]. Фрик ни в чем не раскаивался, считая гнев общественности невысокой ценой за гибкую систему зарплат. Удельные затраты на рабочую силу сократились на 20 %. Он писал Карнеги безо всякой иронии: «Трудно представить, какие благословения прольются на нас благодаря нашей недавней полной победе».

Карнеги же испытывал двойственные чувства к конфликту в Хомстеде, вскоре начав ощущать уколы совести. Он откровенно переваливал вину на своего подчиненного. Карнеги писал британскому премьер-министру Уильяму Гладстону: «Нельзя было ожидать от бедных людей, что они будут праздно стоять в стороне, глядя, как их работу забирают другие»[576]. Это происшествие уничтожило репутацию Карнеги как достойного работодателя. Две недели спустя молодой анархист-литовец Александр Беркман ворвался в кабинет Фрика и дважды выстрелил в него, а потом нанес удар ножом. Как ни удивительно, Фрик выжил и через неделю вернулся на работу. Этот инцидент укрепил его репутацию даже среди тех, кто выступал против его методов. На этом фоне Карнеги, находившийся за океаном, выглядел размазней. Одна газета впоследствии сопоставляла филантропическую деятельность Карнеги и его моральную трусость, которую он демонстрировал еще во время гражданской войны: «Десять тысяч публичных библиотек Карнеги не компенсируют стране всего того прямого и опосредованного зла, что причинил локаут в Хомстеде»[577].

«Победа» в Хомстеде дала понять работодателям по всей стране, что зарплаты можно снижать и дальше. Отношения в промышленности накалялись, так как только что появившиеся профсоюзы быстро радикализировались. Большую часть растущего американского рабочего класса составляли недавние иммигранты из Европы. А они прихватили с собой традиции социализма, анархизма и тред-юнионизма. Уже в 1877 году крупная забастовка разразилась на железной дороге «Балтимор и Огайо», когда компания урезала зарплаты в ответ на сокращение доходов. «Великую стачку» удалось подавить только силами национальной гвардии — погибли десятки рабочих. В 1886 году во время протестов рабочих на площади Хеймаркет полиция открыла огонь по толпе, а в ответ оттуда бросили бомбу. Погибли восемь полицейских и как минимум четверо рабочих. Сразу после Хомстеда, в 1893 году, в железнодорожной компании Джорджа Пулмана, когда-то делового партнера Карнеги, произошла еще одна забастовка, и опять погибли люди. Правление американских баронов-разбойников в конце XIX века не считается бесспорным. За это время было зафиксировано порядка 37 тысяч забастовок.

Рабочие предъявляли сугубо экономические требования. В 1870-х и 1880-х экономика США росла быстрее, чем когда-либо в истории, — но усилия рабочих никак особенно не вознаграждались. Средний ежегодный доход составлял менее 400 долларов — жалкие крохи по сравнению со стоимостью шикарных вечеринок баронов. Большинство рабочих жили за гранью бедности, впроголодь, отчаянно пытаясь сэкономить, работая сколько хватает силы нередко в опасных условиях. В этот период от несчастных случаев на производстве каждый год гибло тридцать пять тысяч рабочих — этот необычайно высокий показатель был вызван главным образом нежеланием руководства внедрять технику безопасности и сокращать рабочий день. И то и другое снижало бы прибыль.

Через шесть лет после события, во многом определившего историю трудовых отношений в промышленности той эпохи, Карнеги вернулся в Хомстед, чтобы открыть там одну из своих библиотек. Он говорил с раскаянием в голосе: «Так как трудом собственных рук я начал зарабатывать себе на пропитание, мое право называться рабочим должно быть бесспорным в любой части мира. Потому примите это здание как дар одного рабочего другим рабочим»[578]. Впоследствии он выражал сожаление, что слишком отстранился от своих работников. «Мы собираем на фабриках и на шахтах тысячи рабочих рук, о которых работодатель знает совсем мало или ничего и для которых он почти миф. Всякое взаимодействие между ними подошло к концу. Возникают жесткие касты, и, как обычно, взаимные заблуждения порождают взаимное недоверие»[579]. Но все же ни он, ни другие бароны не видели в нерегулируемой экономике ничего, кроме блага. Как выражался Веблен, «Америка после гражданской войны была раем для капиталистов-флибустьеров, ничем не ограниченных и свободных от налогов»[580].