Богачи

Особняки и шато в стиле барокко, во французском, готическом, итальянском и восточном стиле выстроились по обе стороны от верхней Пятой авеню, а покрытые черепицей ажурные виллы огромных размеров поднимались над гаванью Ньюпорта. У одного была резная кровать из дуба и черного дерева, инкрустированная золотом и обошедшаяся в 200 тысяч долларов. Другой украсил стены эмалью и золотом за 65 тысяч. И практически все они тащили художественные ценности со всей Европы, очищали средневековые замки от резных орнаментов и гобеленов, выпиливали целые лестницы и потолки из зданий, где те покоились веками, чтобы заново встроить их в новую обстановку искусственной старины, имитирующую феодальное великолепие[614].

Так писал Мэтью Джозефсон в своей книге 1934 года, названной очень уместно — «Бароны-разбойники». Джозефсон, как и другие авторы до и после него, был одновременно очарован и шокирован демонстрацией богатства. Он уделил много внимания продажности политиков, концентрации богатств, вульгарности вкусов их обладателей и борьбе масс. Но главное, что показала его работа — вышедшая в момент, когда американская экономика резко остановилась, а «Новый курс» Рузвельта еще не был введен в действие, — в какой степени обогащение баронов-разбойников строилось не на их заслугах, как гласил созданный ими миф, а на других обстоятельствах.

Эти промышленники, писал он, требовали свободы действий на рынке, «обещая, что, богатея сами, помогут «отстроить страну» на благо всех людей. И прибегая к методам, скорее подобающим грабителю и заговорщику, они оставались вне закона, поскольку наше общество не ввело практически никаких правил этой игры, никакой этики делового поведения… Успешный промышленный барон этого типа теперь представлял себя высшим человеческим продуктом американского климата, цветом своего собственного рыцарского ордена, которому изумляются, завидуют и которым ужасаются в других странах, где равные им чуть ранее заполучили венцы, тиары и подвязки. Они завладели всеми существующими институтами, которые служат опорой обществу; они захватили политическое правительство (с его полицией, армией, флотом), школы, прессу, церковь, и, наконец, они наложили руки на модное светское общество. Президенты железных дорог, медные бароны, крупные продавцы галантереи, стальные магнаты незамедлительно стали сенаторами, вошли в высочайшие советы при национальном правительстве, бросая двадцатидолларовые золотые монеты разносчикам газет в Вашингтоне. Другие превратились в миссионеров, попечителей университетов, партнеров или владельцев газет и типографий, в важные фигуры светского, культурного общества. И они усердно трудились, чтобы по всем этим каналам проводить свою политику и свои принципы, иногда напрямую, но чаще искусно двигаясь в обход».

Это праведное возмущение звучало и в 1960-х, и несколько позже, но с появлением Рейгана и Тэтчер, с появлением новой гегемонии идеи свободного рынка его затмило культурное и интеллектуальное оправдание магнатов «позолоченного века». В 1990-х и 2000-х опубликован ряд биографий, подчеркивающих выдающиеся способности этих людей, их неколебимую волю к успеху, их инициативу в укреплении промышленной базы страны и их владение новыми технологиями. Можно даже сказать, что эти книги вместе взятые составляют новый жанр: жизнеописание неверно понятого барона-разбойника. Не все было гладко, рассуждают их авторы, но в конце концов эти предприниматели стали благословением, одарив Америку богатством и мощью[615].

Оценки Эндрю Карнеги и его поколения — неоднозначные и запутанные, что отражает характер нашей эпохи. Как справедливо отмечал Джозефсон, Карнеги и другие подобные ему люди пользовались всеми возможными формами финансовых афер, чтобы достичь вершин: они делили между собой железные дороги, сталелитейную и стальную отрасль, банки, вытесняя с рынка конкурентов. Они швырялись деньгами, пока некоторым из них не стало скучно и они не начали искать более продуктивные способы потратить свои состояния. И на каком же моральном основании они заработали право стать арбитрами социального развития Америки и мира?